Елена Топильская - Мания расследования Страница 20

В дорогу Морошкин решил взять оружие, но не свой маленький револьвер Лефоше, служивший, как сказал Кони, «более для украшения, чем для устрашения», а попросил револьвер у Кони. Тот подал ему свой револьвер через разделявший их ломберный стол, предупредив, что он заряжен. Морошкин попробовал убрать его в кобуру от Лефоше, висевшую у него на поясе, и не заметил, как при этом взвелся курок. Но Кони ясно видел это и только хотел предупредить друга, как тот со словами «Нет! Не входит!» приподнял револьвер, а гладкая костяная рукоятка выскользнула из его пальцев, и револьвер полетел на пол, ударившись в падении о край стола. Раздался выстрел, пуля по касательной задела Кони, вырвав полоску ткани из его сюртука, и ушла в стену позади него.

Убедившись, что его товарищ жив, Морошкин долго не мог успокоиться, обвиняя себя в, неосторожности при обращении с оружием. Кони же призвал его увидеть особый смысл в этом происшествии. Нам предстоит прокурорская деятельность, сказал он, придется возбуждать уголовные преследования, поддерживать обвинения в суде. И как важно при этом избежать ошибок, односторонности! «Представь, — предложил он товарищу, — что пуля прошла бы немного левее, попала бы мне в сердце и убила бы меня на месте. Явилась бы полиция и судебный следователь. Морошкина стали бы спрашивать, как произошел выстрел, тот объяснял бы, что это был несчастный случай. „Вы взвели курок, трогали собачку?“ — „Нет“… — „И пистолет сам выстрелил?“ — „Да, сам“. Далее последовали бы вопросы о том, как пистолет убитого оказался у Морошкина. Объяснения о том, что он уезжал и хотел взять его в дорогу, опровергались бы наличием у Морошкина своего собственного револьвера, и к тому же прокурор, их начальник, ничего не знал о предполагаемом отъезде Морошкина, да и жене он не сообщал, что встретит ее, желая доставить ей нечаянную радость.

Слуга, Емельян, будучи допрошенным судебным следователем, показал бы, что господа его все время ссорились, и даже в утро происшествия громко поругались. Потом убитый барин хотел с ним вместе книги расставлять, а другой отправил его за покупками, взял за руку и вывел за дверь, а потом еще и запер дверь изнутри. Эксперты дали бы заключение о том, что если не взведен курок и собачка не тронута, оружие выстрелить не может. И какие же выводы сформируются у судебного следователя?

Люди они здесь новые, подумает он, их взаимоотношения никому не известны, а слуга свидетельствует о ссорах и вражде; выстрел был сделан в упор, прямо в сердце, боевой и более мощный револьвер принадлежал убитому, но почему-то оказался в руках у стрелявшего; выстрел в пустой квартире, из которой настойчиво удален свидетель, слуга. Каковы последствия таких выводов? Арест Морошкина, предъявление ему обвинения, осуждение за умышленное убийство.

Случай этот произвел на обоих друзей сильнейшее впечатление; Морошкин до конца своих дней хранил пулю, вытащенную из стены, и оба они смотрели на нее как на некое предупреждение им на пороге их обвинительной деятельности: предупреждение не поддаваться первому впечатлению, не отбрасывать без разбора частности, не делать из частностей поспешный вывод и не притягивать к этому выводу все остальные данные.

А мы с Лешкой Горчаковым, кроме того, договорились, что никогда не пойдем на то, чтобы фабриковать доказательства. Конечно, все без исключения следователи позволяют себе маленькую «липу» — исправить дату, например, расписаться за фигуранта в каком-нибудь уведомлении, которое зачитал ему по телефону. И прокуроры это знают, но такова система, строго ограничивающая сроки следствия, но не учитывающая следственную загрузку, из-за которой в эти сроки уложиться может только волшебник, научившийся останавливать время; никакая рациональная организация труда здесь не поможет.

Я лично наблюдала, как наш зампрокурора по надзору за милицией, кстати, глубоко порядочный человек и прекрасный специалист с огромным стажем, отправил милицейской следовательнице дело на доработку. Я зачем-то зашла к нему в кабинет в пятницу в четыре часа, когда молодая специалистка из следственного отдела, кстати, тоже грамотная и порядочная девушка, принесла ему на утверждение дело с обвинительным заключением; а зампрокурора придрался к тому, что действия виновных — разбойников — квалифицированы не совсем правильно, надо вменить им еще один признак состава, который ровным счетом ничего не изменит в их судьбе и не повлияет на меру наказания, но отсутствие упоминания о нем в обвинительном заключении может повлечь доследование (это было еще в незапамятные времена, когда суды возвращали дела на доследование, за что бедных следопытов лишали всяческих благ и пинали ногами; это теперь всем все равно).

Так вот, в пятницу в четыре часа зампрокурора предложил следовательнице забрать дело, перепечатать формулы обвинения двоих разбойников на трех листах каждая, дополнив их нужным признаком состава, затем поехать в следственный изолятор, перепредъявить подследственным обвинение, пересоставить обвинительное заключение — и это, заметьте, в то время, когда о компьютерах и мечтать не смели, карябали следственные документы на допотопных «ундервудах»; перешить дело, переписать опись и представить все в готовом виде прокурору до истечения рабочего дня, так как завтра, в субботу, истекает срок содержания разбойников под стражей, и, если это не будет сделано, их придется отпускать.

Следователь вышла следом за мной, попросила разрешения воспользоваться моей машин кой, в три минуты допечатала нужный признак, расписалась за обоих негодяев и понесла дело прокурору.

Тот похвалил ее за оперативность, утвердил обвинительное заключение, и все остались довольны, хотя прокурор понимал, что за полчаса переделать все эти документы, съездить в изолятор и вернуться назад невозможно, а следователь понимала, что прокурор это понимает.

Но даже такие штучки, хоть это и не богоугодное дело, все же достаточно невинная «липа».

Другое дело — фальсификация доказательств.

Страшнее этого ничего быть не может, а самое страшное то, что это затягивает; позволив себе такое один раз, в виде исключения, потом начнешь думать, что это оказалось не смертельно, и почему бы не повторить еще раз, раз все так удачно сошло?

Я же прекрасно помню, как Лешка вдохновенно говорил:

— Допустим, мы с тобой знаем точно, что некто — негодяй, и должен сидеть в тюрьме. А доказательств нету. А он над нами смеется и рожи корчит. И санкцию на арест нам не дают. Что делать? Дать ему водички попить из чистого стакана, а потом его отпечатки на ножик окровавленный? — это Лешка намекал на недавно осужденного эксперта-криминалиста, который по заданию уголовного розыска именно этим и занимался, с полной уверенностью в том, что он — за правое дело. Собственно, из-за этого эксперта у нас и разговор завязался.

— Вот именно, — поддакивала я, — этот деятель тоже так думал. А мальчишка, чьи пальцы он перенес на объект с места происшествия, три месяца отсидел ни за что. А убивец в это время по улицам гулял.

— То есть вывод какой? — продолжал Лешка. — Мы с тобой не можем подменять высшую справедливость и решать, кому добавить доказательств. Есть улики — вперед, нету их — пардон; до лучших времен. Просто надо работать так, что если ты доказательств не добыл, значит, их и нету.

— И потом, Леша, еще неизвестно кто будет решать. Ладно, приличные люди, вроде нас с тобой. А если уроды какие-нибудь? Вот они решат, что кто-то должен сидеть, хотя он ни сном ни духом. И подбросят ему что-нибудь, и будут считать, что борются с преступностью.

А Лешка тогда еще меня убеждал:

— Нет, Маня, при чем тут «приличные» или «неприличные»? Вообще никому нельзя этим заниматься. «Приличность» — тоже понятие относительное. Вот мы с тобой себя считаем приличными, а кто-нибудь нас дерьмом считает, а себя — следователем супер-класса. И что? Где критерий, кому можно решать, а кому нельзя? То есть он тогда вообще старался быть святее Папы Римского. А теперь? А теперь мне в лицо заявляет, что если кому-то подбросят компромат, то так тому и надо.

— Маша, ты чего? — я пришла в себя на собственной кухне, от того, что Лена Горчакова трясла меня за плечо и заглядывала в глаза. — Ты чего плачешь?

Я почувствовала, что у меня по лицу катятся слезы. Говорить или не говорить Лене?.. Аи, махнула я мысленно рукой. Чего мне, собственно, стесняться?

— Я тоже поссорилась с Горчаковым, — призналась я жене своего бывшего друга и коллеги.

— Ты?! — поразилась она. — А кто первый начал?

Я начала рассказывать Лене суть нашего конфликта, слизывая со щек слезы. В общем-то, я и сама не понимала, почему эта ситуация так выводит меня из себя. Лена тихо гладила меня по плечу.

— Маш, на самом деле я с ним про это тоже говорила. Знаешь, как он бесится, когда суд убивцев ваших оправдывает из-за ерунды какой-нибудь — если кто-то не там расписался, или вещдоки упаковали не правильно? У него даже аппетит пропадает, — сказал Лена, и я фыркнула сквозь слезы. Уж если у Горчакова аппетит пропал, значит, это действительно серьезно.