Георгий Ланской - Танцы мертвых волков Страница 50

— Смотри, вот Земельцева, — сказала я и ткнула пальцем в фотографии Ларисы. На фотографиях Лариса выходила из здания прокуратуры, на другой мокла на улице под зонтом, на следующей стояла на берегу реки, разговаривая с Мироновым…

— Интересно, — протянул Никита. — Выходит, он стоял в толпе и фотографировал? Почему же его не срисовали?

— Никто внимания не обратил. Смотри, фото мутноватое. Скорее всего, телефоном снимал.

Никита не ответил, уставившись на другие фото. Я пригляделась. На снимках была запечатлена молодая, вульгарно накрашенная девушка. Одна фотография была сделана в тот момент, когда она нагибалась к окну темно-синего "Фольксвагена". И хотя блики света мешали разглядеть лицо водителя, я была уверена, что за рулем сидит Никита.

— Это Машка Тыртычная, — хмуро сказал Никита. Я сжала его руку, но он выдернул ладонь из моей и продолжил разглядывать снимки.

— Я больше никого не знаю, — сказал он. — Валет, это, я так полагаю, Боталов. Мы туда ездили. Дама — Земельцева. Шестерка — некий Курочкин, восьмерка — Кутепова. А кто вот эти люди?

Никита по очереди ткнул в фотографии трех мужчин, значившихся под семеркой червей, девяткой пик и крестовым королем. Я внимательно осмотрела фотографии и вздохнула. Теперь нервозность Семенова была понятна.

— Я знаю, кто такой король, — неохотно сказала я. — Это муж Миланы, Анатолий Ерохин. Последняя жертва. Он был на балу и ушел сразу после ссоры с дражайшей супругой. Вот почему Семенов на меня смотрел с суеверным страхом.

— Еще бы, — рассеяно сказал Никита, приблизив лицо к стене настолько, что едва не стал елозить носом по снимкам. — Странно, что ты, подруга дорогая, до сих пор на свободе. Земельцева тебя обидела — ее и уконтропупили. Милана тебе досадила — грохнули ее мужика. Признавайся, может, маньяк это все-таки ты?

— Конечно, я. А ты — моя следующая жертва… Пошли отсюда, мне тут не по себе…

— Сейчас… Юль, а тебе ничего в этих снимках не кажется странным?

Я снова вгляделась в фотографии.

— Нет, — решительно сказала я. — А что?

Никита зябко поежился и нахмурил брови.

— Да что-то мне в них не нравится, не могу ухватить. Что-то… не знаю, как выразить. Что-то общее есть…

Я снова уставилась на фотографии. Чем дольше я на них смотрела, тем меньше мне казалось, что мой друг прав. Да и сам Никита спустя минуту махнул рукой.

— Не вижу я в них ничего такого, — решительно сказала я. — Все, пошли отсюда. Миронову позвоним из машины. Мы и так все за него сделали — поймали таки голубчика!

Никита поднес телефон ближе к стене и сделал несколько снимков. После этого он вдруг посмотрел на меня и криво усмехнулся.

— Юлька, а где туз?

— Что?

— Туз. Здесь есть все карты, кроме туза. Неужели, король последний? Ты в это веришь?

Я на мгновение задумалась, а потом махнула рукой.

— Это не мое дело. И не твое. Пусть менты хоть что-то сделают сами. Уходим, пока нас тут не застукали.

— И тебе не интересно?

— Мне — интересно. Но дедуцировать я предпочитаю на безопасном от маньяков расстоянии, например, дома.

— Ладно, — сдался Никита. — Давай выбираться. Сдается, мы сами тут ничего не найдем, а времени жалко.

Сделав шаг к окну, Никита споткнулся о половик и едва не упал. Замерев на месте, он уставился на пол и вдруг резко откинул старую дорожку в сторону. В полу торчала железное кольцо, служащее крышкой погреба. Дернув за кольцо, Никита открыл дверцу и заглянул внутрь.

— Темно там, — недовольно заметил он и посветил вниз фонариком, встроенным в мобильный. Слабая лампочка лишь слегка рассеяла мрак.

— Я туда не полезу, — предупредила я.

— Не лезь, сам полезу. Может, там найдем что-то интересное?

— Давай, не будем?

— Давай будем? — скривился друг и осторожно наступил на деревянную лестницу. — О, тут лампочка есть. Поищи выключатель.

Я отошла к стене и по очереди нажала на три кнопки. Сперва загорелся свет в комнате, манипуляция со вторым выключателем никакого видимого результата не произвела, наконец, свет зажегся и в погребе. Никита облегченно вздохнул и начал спускаться вниз. Я подошла ближе и заглянула в мрачный зев подполья.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросила я. Никита стоял внизу и озирался по сторонам.

— Ничего, — разочаровано сказал он. — Погреб как погреб. Если покойники не зарыты в гнилой картошке, то я совершенно напрасно сюда спускался. Банки вон стоят с огурцами, и, похоже, уже несколько лет… пылищи тут…

— Там точно огурцы? — забеспокоилась я. — Не пальцы отрубленные? Не головы?

— Огурцы, — успокоил Никита и еще раз все внимательно оглядел. — Ладно, я вылезаю.

Я отошла в сторону, давая ему возможность выкарабкаться наружу. И в тот самый момент, когда макушка Никиты показалась над полом, случились две вещи. Под его ногой треснула ступенька, а на улице стукнула калитка, и послышался довольный визг волка. Никита с матерным проклятием скатился вниз. Я испуганно выпрямилась, не в состоянии даже предупредить друга. Острое чувство надвигающейся опасности застало меня врасплох. Холодная капля пота потекла между лопаток. Никита возился внизу, приглушенно бурча под нос. На крыльце послышались шаги, затем повернулся ключ в навесном замке. Никита, услышав приближение хозяина дома, с удвоенным усердием полез наверх, но и он и я понимали — скрыться мы не успеем…

Дверь распахнулась, впустив в себя поток света. Сковавшая мышцы паника внезапно отступила, трусливо ретировавшись под натиском холодной решимости.

Это лицо я видела всего несколько раз, но теперь с него слетала вся благовоспитанная шелуха. В глазах хозяина дома была слепая ярость и что-то дикое. Муроенко сделал шаг вперед, растопырив крючковатые пальцы. Я подняла пистолет и выстрелила.

Часть 5. Червовый туз

Олег

Два дня предчувствие неотвратимой беды преследовало меня днем и ночью. Тугое отчаяние накатывало проволочной спиралью, давило грудь, не давая вдохнуть. Желудок сводило суровыми спазмами. Каждую ночь я просыпался, задыхаясь, судорожно хватая ртом воздух, думая, что умираю. Паника волнами билась в голове. Доходило до того, что я стал шарахаться от людей, хотя еще совсем недавно считал себя всемогущим.

Я ничего не понимал.

Отлеживаясь в снятой квартире, я проснулся рано утром с четким осознанием — игре конец. В груди, под ребрами, свившая гнездо ласка грызла внутренности, впиваясь в них мелкими острыми зубками. Иногда она отхватывала смачные куски, и тогда я корчился от боли, кусая подушку, чтобы не кричать.

Воздух был наполнен зловонием. Сколько бы я не давил на кнопку освежителя воздуха, ароматная струя лишь на мгновение отбрасывала к стенам жуткий запах паленой шерсти, преследовавший меня уже несколько дней. Жирная зеленая муха кружила по комнате, с размаху долбясь безмозглой головой о стекло.

Вот мой мир, вот мой дом… Съемная квартира, где кроме меня единственным живым существом была помойная муха, отвратительная, тупая, с крутящимся внутри моторчиком вечного голода. Ее неуемный полет раздражал, не давай сосредоточиться на простых вещах, в одночасье переставших быть простыми.

Раньше — да, раньше все было понятно. Детство, такое же, как у всех, не слишком шикарное, с вечно пьющим отцом, утомленной матерью, и братом — твоей точной копией, в котором чуть-чуть не хватало решимости и… внутреннего стержня что ли? Я всегда был заводилой, Игорь шел следом. Мы прыгали с заборов, строили шалашики из веток сорного американского клена, называя их "балаганами", стреляли с чердака из проволочных рогаток по прохожим, и где-то там, на периферии сознания скакала ярмарочным шутом мысль, что так будет всегда.

Так и было. А потом быть перестало.

Я не помню, как умерла мама. Точнее, не помню самого этого момента. Нам было лет по семь или восемь. Мы уже учились в школе, не то в первом, не то во втором классе, и однажды отец — пьяный, мятый и какой-то испуганный, забрал нас с третьего урока. Мы пошли домой, полные гордости, провожаемые завистливыми взглядами одноклассников. Вот мы какие! У нас событие. Даже отец, который никогда не посещал школу, сам пришел за нами и потом долго ждал, пока мы одевались в раздевалке, толкаясь и привычно переругиваясь. И только вышедшая следом учительница смотрела на нас со странной жалостью. Отец был непривычно тихим и даже не ругал, когда мы залезли в лужу и промочили ноги. И только дома было темно, странно и страшно, на зеркалах висели простыни и темные тряпки, по комнатам ходили заплаканные тетки, а мамы не было. Нас быстро собрали, сунули в руки портфельчики и спровадили к тетке, сестре матери, где мы с братом-погодкой играли в машинки, удивляясь, почему тетка, как сомнамбула мерившая шагами комнату, не обращает внимания на врезавшиеся ей в ноги автомобильчики. Это была первая смерть в моей жизни, самая легкая и почти незаметная, словно мама, поцеловав меня на ночь, просто ушла, чтобы никогда не возвращаться.