Василий Голышкин - «Журавли» и «цапли». Повести и рассказы Страница 20

— Это они что… перед смертью? — шепотом, ни к кому не обращаясь, спросила Юлька.

Никто ей ничего и не ответил, потому что иногда молчание красноречивее слов. И только ходики не удержались: «Так-так, так-так, так-так», — сказали они и потом все время, пока мы сидели у бабки Алены, утверждали это.

Первым тишину нарушил Орел.

— Вот мы и узнали их партизанские клички, — сказал он и вздохнул.

Вздохнул с разочарованием. И я понял его вздох: семеро как были неизвестными, так ими и остались.

— Может быть, по кличкам найдем? — спросил я.

Орел развел руками:

— Вряд ли… Кличка тот же псевдоним. А псевдоним берется, чтобы спрятать настоящее имя. Вот наши семеро и спрятали от фашистов свои имена.

— А от нас не спрячут. — Юлька встала, сверкнув глазами. — Мы свои. И узнаем, как их… по-настоящему…

Юльке легко было рассуждать. В ее возрасте любое море кажется по колено. Однако ни я, ни Орел не разделяли ее оптимизма. Сколько лет хранила могила тайну и вряд ли когда откроет ее. Эх, нам бы Юлькину веру! Тогда бы ни я, ни Орел не сомневались в успехе.

Орел для памяти переписал прозвища, но не встал. А сидел и смотрел на бабку Алену. Как будто собирался о чем-то спросить. Наконец собрался и спросил:

— Прошел страх, Елена Дмитриевна?

Бабка подалась вперед:

— Какой страх, батюшка?

— Ну тот, помните? Сами говорили, страх на вас напал, — сказал Орел.

Я с удивлением прислушивался — о чем он это? — но понять ничего не мог.

Однако бабка Алена поняла.

— Пустое, батюшка, — сказала она, — померещилось, — и махнула рукой, полагая, что говорить больше не о чем.

Но Орел как прилип — не оторвешь от бабки.

И бабка Алена сдалась…

Прошлым летом, в сенокос, спустилась она к реке. Видит, плещется кто-то. Со спины не понять — свой или чужой? Да бабке и дела нет. Хотела мимо, кустами, прошмыгнуть, а ноги вдруг как пришитые — ни с места. Но не в ногах дело, а в глазах. Глаза как плескуна увидели, так ногам остановку и скомандовали. Стоит бабка Алена ни жива ни мертва, а сама: «Меченый, — шепчет, — меченый». Узнала плескуна. По русалке под мышкой. У плескуна под мышкой русалка нарисована. Синенькими такими точечками. А она эту русалку уже раз видела. У полицая, когда тот у костра кочегарил, трупы сжигал. Разделся по пояс — жарко! — и сжигал, Хочет бабка Алена убежать — и не может. Как во сне. Спроси, как до дому дошла, — не помнит. Закрылась, и никого к себе. Лишь голос подавала: жива, мол. Так ее плескун напугал. А теперь вот, как страх прошел, сомневаться начала, точно ли она полицая видела? Откуда ему в здешних местах взяться? Обозналась…

Орел, слушая бабку Алену, хмурился. Мы — я и командир Юлька — сидели не дыша. Грозное, страшное, из дальнего давнего, протянуло руку и пошевелило волосы: помни!

Мы попрощались и ушли: я и командующий Орел. А командир Юлька осталась. По тому, как она смотрела на трубку, я догадался, зачем. Не могла же она упустить такой ценный боевой экспонат! Тем более, как я уже знал, «цапли» втайне, чтобы опередить «журавлей», готовились к открытию музея боевой славы.

На околице Стародуба в саду стояла заброшенная баня. Сад был общий — приходи хоть кто и гуляй, — а баня была ничьей, никому не нужной. У «журавлей» на топографической карте наблюдений за объектами «противника» баня значилась под литерами «НПИ», что расшифровывалось, как «не представляющая интереса». А напрасно. В один прекрасный — увы, не для «журавлей» — день возле бани, случайно попавшей в объектив наблюдателя, было отмечено какое-то движение. Прошла лестница-сороконожка: «цапли» на плечах пронесли… Проплыла похожая на растянутую гармошку пила… Сверкнул топор… «Журавли» послали разведку, но «цапли» были начеку, и разведке дальше сада носа не удалось сунуть. Тогда, пользуясь визуальным наблюдением своих дежурных, командир Спартак донес посреднику: «По данным разведки, на территории «противника» ведется разрушение старой бани. Предполагаемая цель — благоустройство территории сада».

— Донесение не принимается, — сказал я, — цель определена неверно.

Командир Спартак заупрямился:

— Зачем тогда ломают? Я сам видел.

Я ответил иносказательно:

— Не спорешь старого, не пришьешь нового.

Командир Спартак насторожился: «цапли» что-то «шьют»? Но что?

Я не стал испытывать его терпение и выдал тайну, которой вышел срок.

— «Цапли» не ломают, — сказал я, — они перестраивают. У них будет музей боевой славы.

Командир Спартак молча погрозил кому-то за стеной. Я догадался — своим разведчикам: не могли узнать, что затевают «цапли» со старой баней… Потом сказал:

— А мы свой откроем. Музей Мазая.

Я записал, чтобы хранить в тайне.

…На открытии музея в Стародубе «журавли» были почетными гостями. Ходили, смотрели и завидовали догадливым «цаплям». Медали, оставшиеся после смерти дедушек, фронтовые кисеты, немецкие каски, стреляные гильзы, «треугольники» с номерами полевой почты, газеты и журналы военных лет, армейские фотографии родных и близких, солдатские котелки и ложки, сапоги, гимнастерки, шинели, мундиры, боевые карты-трехверстки… Да разве только это могли они собрать у себя в Наташине?! И это, и много другого, чего и не снилось «цаплям»…

Хвастовство не только скверное качество. Оно еще и громоотвод для зависти. Зависть вызывает обиду, а хвастовство отводит ее и заставляет действовать. Похваставшись друг перед другом своими возможностями, «журавли» ушли уверенные, что создадут музей лучше стародубского.

За два дня в музее перебывал весь Стародуб. Но и на третий посетителей не убавилось. Шли из Наташина, из Залесья, прочитав о музее очерк в местной газете. Книга отзывов пухла от похвал, а запасник музея — от новых экспонатов, поставляемых юнармейцами. Павел Семенович, директор стародубской школы и он же по совместительству хранитель музея боевой славы, хватался за голову и не всякий экспонат брал. Только с письменного разрешения родителей. Знал, как опасна увлеченность. Не удержи он юных Стародубцев, весь дом, — да что там дом! — поселок, чего доброго, на экспонаты растащат. «Люди гибнут за металл…» Он тоже чуть не «погиб», когда в разгар кампании по сбору металлического лома к нему нагрянул директор совхоза и потребовал выдать… «дантистов».

«Каких дантистов?» — удивился директор.

«Тех самых, что у деревянной бороны зубья повыдирали».

Ну он, директор, за своих ребят горой, а его — на партийное бюро. Пришлось ответ держать. И больше того, вернуть, что собрано было. С тех пор на вопрос: «Что такое якорь?» — он мог без запинки ответить: «Железная вещь, которую приковывают к кораблю, чтобы уберечь от школьников, собирающих металлолом».

Готовый ко всему, Павел Семенович нисколько не удивился, когда к нему подошла экскурсовод Таня и шепотом, чтобы не привлекать внимания окружающих, сказала:

— Там один дядечка экспонат требует…

Павел Семенович поморщился: старшеклассница, Девятый кончает, а все «дядечка», нет, чтобы «товарищ». Крякнул — не уследил! — и пошел разбираться. Опять какую-нибудь семейную — отцу с матерью дороже золота — реликвию увели!

Возле витрины с трубкой стоял незнакомец. Высокий, худой, сложился циркулем и смотрит, как на потерянную. У Павла Семеновича отлегло от сердца. Обознался. Не его трубка. Им ее бабка Алена подарила. Командир Юлька — вон она, возле витрины зачем-то — подтвердить может. А Юлька по той же причине, что и он, здесь. От своих первой про незнакомца узнала.

Павел Семенович представился. Незнакомец тоже. Он в Стародубе гость. В музей случайно зашел. Увидел трубку и вот хотел бы получше рассмотреть. «Собиратель», — решил Павел Семенович и велел открыть витрину.

Незнакомец взял трубку и — все заметили — побледнел. Вынул мундштук, посмотрел внутрь и разочарованно рассмеялся:

— Не она, извините, — положил трубку на витрину и ушел смущенный.

Командир Юлька и директор тревожно переглянулись. Неужели незнакомец искал то, что они уже нашли и в директорский сейф спрятали — бумажку с прозвищами? Тогда кто он?

Узнать это не составляло труда. Разведчик, посланный по следам незнакомца, вскоре вернулся и сообщил с солдатской лаконичностью:

— Агроном… Брянский… В Стародуб — за опытом… Гостиница «Десна». Номер пять…

Командир Юлька тут же отправила разведчика обратно, наказав не спускать с приезжего глаз, а сама помчалась на НП, к телефону, сообразив, что о случившемся надо немедленно сообщить командующему Орлу и мне, посреднику.

Приезжий, наверное, читал, когда мы постучались. Крикнул: «Войдите!» — и, лежа на диване, под настольной лампой, смотрел на нас, входящих, не выпуская из рук книги. Не узнав никого, вскочил, зеленый от абажура, включил верхний свет и удивился: