Янис Яунсудрабинь - Белая книга Страница 27

Когда косили сено, случалось, под косой вдруг послышится какое-то пение. И до того оно походило на гул в дымоходе, что я всякий раз пугался. Но косарь, бывало, остановится и несколько раз стукнет пяткой косы по мху, чтобы узнать, где это там ноют. А вот где! Теперь это уже гудел многоголосый орган, и тотчас из земли выметывался целый рой черных блестящих пчел с красненькими задушками. Я в страхе отбегал подальше и потом опасливо поглядывал издали, что же будет. Если косарь попадался не ахти какой храбрый, то и он улепетывал во все лопатки. И не малое время проходило, покуда пчелы угомонятся, иначе опасно было на том месте браться за косу.

А мне так хотелось меду! Я примечал место, откуда вылетали пчелы, и отправлялся искать себе пасечника. Чаще всего бабушку, смелости у нее хватало, да и сноровки тоже. Возьмет она клок сена, окунет в лужу, обрызгает хорошенько гнездо так, чтобы мокрые пчелы крылышками пошевелить не могли, и давай череном грабель ворошить соты.

Добрым пасечником для меня был и хромой Юрк, потому что сам он меду не ел и всю добычу отдавал мне. Он залезал к пчелам, как медведь. Встанет на колени и шурует руками в земле. Пчелы ползают у него по голым рукам, по шапке, вьются у самого носа, а он знай себе дымарит трубочкой и копается во мху. Потом приносит мне комки коричневых сот. Однажды он вырыл ком величиной с мою шапку. Пчелы летели за Юрком следом. Я было задал стрекача, но Юрк рассердился:

— Эх ты, заяц трусливый!

— Укусят! — оправдывался я.

— Пчела тебя укусит, а ты ее укуси!

Такой совет очень меня позабавил: как это я стану пчелу кусать? Я расхрабрился и подошел к Юрку. Он положил мне все соты на ладонь, сорвал стебель полевицы и подал: «На, тяни!»

В каждой ячейке карим глазком поблескивал мед. Я сунул кончик стебля в одну из них, другой конец взял губами и потянул. Чмок! Полон рот сладкого меда! Я прищелкнул языком, облизал губы и опять потянул.

Смотрю — некоторые ячейки залеплены воском. Я подумал, что и в них тоже мед. Отколупнул воск, да так и выронил все соты наземь. В ячейке лежал белый червяк! Я вскрикнул, позвал Юрка. А он смеется: это же пчелиные дети!

— Тогда отнеси их обратно в гнездо, — сказал я.

— Ни к чему! — отвечал Юрк. — Как выкосят луга, пчела все равно больше не жилец. Последних вороны склюют. А какая уцелеет, та с грехом пополам дотянет до осени и уползет в норку спать до весны.

КИКЕРСКАЯ БАНЬКА

Стоило мне заметить дым над Кикерской банькой, как все мои мечты бледнели перед одной-единственной: поскорее туда добраться. Банька эта казалась мне самой красивой постройкой на свете. До половины врытая в землю, она стояла или, вернее сказать, сидела под бугром неподалеку от старой избы. Крыша у нее была щепяная, поверху на нее насыпали песку и настелили дерн. Дверью служило старое лоскутное одеяло. Подымешь край и полезай, как в нору. В углу была каменка, вдоль стен лавки — длинная и короткая. Котла для горячей воды не было вовсе, воду нагревали в деревянном бочонке из-под селедки. Когда печь как следует накалялась, мать моей подружки Латы, — а Латина мать всегда была в бане за истопницу, — швыряла раскаленные камни в холодную воду, и тотчас клубы пара взлетали к потолку. От раскаленных камней в бочонке нагревалась вода.

Мыться в баньке могли разом три, от силы — четыре человека. Первыми шли мужчины, потом женщины. Но если женщинам тоже хотелось хоть немножко похлестаться веником да попариться, то приходилось сызнова топить печь. Так что мытье в бане затягивалось до поздней ночи.

На меньше, чем банька, привлекал меня колодец. Был он от нее не близко, на лугу, в топкой низине. Чтобы не вязли ноги, подле колодца положили несколько досок. Но и доски увязали в жиже, когда по ним ступала дородная Латина матушка. Весной мостки и вовсе затопляло, а тропа к колодцу превращалась в канаву с чистой водой. Хоть и ледяная была вода, но нам с Латой нравилось по ней бегать босиком следом за ее матерью. Мы шлепали по воде, и пальцы у нас на ногах багровели, будто нарывали.

Но этим кикерские удовольствия не исчерпывались. За банькой, на ржаном иоле рядом с грудой камней, росли два куста крыжовника. Можете представить себе, что это значило для нас с Латой, ведь в хозяйские ягодники и яблоневые сады нам доступа не было. Как встретимся с Латой, так сперва наведываемся в баньку, а потом бежим к кустам. Чуть подрастут ягоды покрупнее — мы их в рот, и грызем, только хруст стоит. Где уж тут дожидаться, пока созреют, чего доброго, кто-нибудь другой поест: мимо баньки проходила дорога.

Банька так завладела, нашим воображением, что мы даже стали в нее играть. Помню, славно мы однажды попарились, у нас под сараем.

В тот день все косили сено близ Кикеров, Я давай кувыркаться, гомонить: пусть Лата знает, какое у нас на лугу привольное житье. Смотрю — она уже тут как тут. Тогда моя мама и говорит:

— Скоро полдень. Ну-ка, ребятки, ступайте вместе к нам домой. Там у поленницы в бадейке пойло для коровы. На плите в чугунах теплая вода, вы подлейте ее в пойло, да смотрите, других коров не подпускайте, когда с выгона придут.

Мы с Латой побежали домой и все нашли, как было сказано. Налили в ведерко теплой воды из чугуна и тащим во двор.

— Вот бы такой помыться, — сказала Лата, побултыхав рукой в ведре. — Жаль, банька далеко.

— Каменка, как в вашей баньке, у меня есть, — отвечал я.

— Где?

— Да тут, под сараем.

Мы поставили ведро и бегом туда.

Там, под сараем, я сложил каменку, разбил огород, устроил кладбище с множеством крестов и многое другое.

Увидев мою печку, Лата хотела тут же сбегать за дровами, но я ее удержал. Времени-то у нас в обрез, не успеем как следует вытопить. Тем более что она у меня не топится.

Мы сбегали на прогон и, убедившись, что стадо еще не возвращается, налили по ведру воды и быстрехонько притащили в нашу баню. Там мы поставили их по обе стороны печки, разделись, уселись каждый в свое ведро и давай намываться. Но раз это баня, то в бане надо париться, а стало быть, нужны веники. Лата вылезла из-под сарая во двор и вскоре прибежала с двумя пучками картофельной ботвы. Веники получились отменные. Мы их помочили в воде и положили на печку, пускай распарятся. Раз уж печка была холодная, то нам самим пришлось громко шипеть вместо раскаленных камней.

Только мы взялись за веники, как послышался дробный перезвон, из-под сарая мы увидели во дворе коровьи копыта. В тот же миг до ушей моих донесся вроде бы голос матери:

— Куда эти поганцы подевались? Посылай таких!

Лата выскочила из ведра, подхватила одежку и, не зная куда кинуться, спряталась на огороде между грядок.

Ну, а я? Кряхчу, пыхчу, а из ведра никак не вылезти. Будто назло оно ухватило меня цепкими руками и не выпускает. Ничего мне другого не оставалось, как затянуть обычную в таких случаях песню. Лата мне подтягивала. Она сидела меж грядок, держа платьишко на коленях, и ревела в голос.

Тут к сараю подбежала моя мать посмотреть, что случилось. Она схватила меня за руку и с силой рванула. Я опрокинулся вместе с ведерком и, наконец, вырвался из тисков. Но в руке у моей матери, только что загнавшей скотину, был прут. К тому же она рассердилась не на шутку, и попал я из огня да в полымя.

Всыпав мне как следует, мать направилась к Лате, но та малой куропаточкой запетляла между грядками и убежала. Мать погрозила ей вслед прутом.

Целый день я сердился на мать за неуважительное отношение к бане. Будто она не видела, как славно мы все там устроили!

В ГОСТЯХ

Мама повязалась батистовым платочком, надела узорчатую нарядную юбку и белый передник. А я надел порточки в сине-белую клетку, на шею повязал белый лоскут, на голову нахлобучил картуз, почти что новый, с блестящим козырьком. Мы собрались в гости.

Как дошли до березняка, я заскочил туда: вдруг грибы уже выросли, насбираю крестной гостинцев. Но ничего я там не насобирал, кроме нескольких кислых земляничин, я их попробовал и пустился бегом догонять маму. Она тем временем ушла далеко.

— Набегаешься — устанешь, — забеспокоилась мама.

Но я знал, что не устану. Я ведь туда иду не впервой. Это недалеко. Коли в прошлом году дошел, когда был меньше, так в нынешнем и бегом добегу.

Погода стояла пасмурная, небо серое, как небеленый холст. Третий день солнышко не показывалось. Ветер хоть и с юга, а холодный. Мы шли мимо Врангелей. На паровом поле копалось большое стадо свиней. На закрайке сидела маленькая, почти раздетая девчушка-литовка, в руке держала веревочный кнут. Босые ноги ее были черные, потрескавшиеся. Мама сказала ей по-литовски:

— Падек диевай! Бог помочь!

Девчушка опустила голову.

— Видишь, сынок, — сказала мать, — сколько свиней она пасет. А мамка у нее далеко, на литовской стороне. Во-он промеж горушек видать темный лес, так еще за тем лесом. Ни слова по-латышски не знала, когда привезли сюда. Худо дитенку, каждый день плачет…