Григорий Костюковский - Напряженная линия Страница 12

— Вами доволен, хорошо стояли.

Он говорил еще что-то, щуря светлые глаза и властно разрубая воздух полной и сильной рукой.

Командир дивизии отошел от командующего, на лице его было выражение, свойственное людям, получившим поощрение.

Проходя мимо шедшего сбоку полковой колонны Ефремова, Деденко сказал ему:

— Отдыхать будем близ Киева.

Эта весть быстро облетела солдат.

Глава четвертая

Село, предназначенное для дислокации штаба полка Ефремова, носило на себе следы недавних боев. Стояли сиротливые, изрубленные осколками грушевые и вишневые деревья; разлапистые и приземистые яблони, сбитые снарядами, валялись на земле; белые стены хат были покарябаны осколками.

Я с теплотой думал об извечном украинском гостеприимстве. Тысячи наших солдат проходили в эти дни через селения, и всем им изведавшие горе люди давали приют и пищу. Я со своими солдатами был определен на постой к одинокой старушке. Она устроила нам место для ночлега на теплой лежанке. Проснувшись утром, я увидел в углу темный лик Николы Угодника, обрамленный чистыми рушниками.

— Верите, бабуся? — осторожно спросил я.

Старушка помедлила и, разгладив пальцами край чистого передника, сказала:

— Память это… у меня лет пятьдесят висит, да у родителей и деда висела… Привычка, какая уж вера…

Старушка напоминала мне мою бабушку, которая в свое время поставила крест на могилу моей матери («на всякий случай, а может быть, и есть бог»), и я, пока квартировал здесь, старался ей помогать в маленьком ее хозяйстве: колол дрова, носил воду, чистил у коровы, разгребал снег во дворе.

В судьбе моего взвода произошли изменения. После боев сильно поредела полковая рота связи и взвод по приказу командира полка влили в нее. Остатки батальона Озерчука расформировали. Теперь в задачу взвода входило обеспечение проводной связью двух батальонов. Штат взвода не изменился. Я подобрал в стрелковых ротах трех смышленых солдат и обучал их искусству наводить линии, подключать телефон, исправлять в нем простые повреждения.

Пылаев с новичками вел себя как бывалый связист-фронтовик.

— Знаете, — важно рассказывал он им, — мы одного немца в плен взяли во время прорыва. Здоровенный такой!

— А мы два танка подбили, — скромно отвечали новички.

— И у нас Сорокоумыч подбил, — не унимался Пылаев.

Вечерами он отпрашивался у меня на часок-другой.

— Куда? — спрашивал я.

— Товарищ лейтенант, не допытывайтесь, только не по худому делу. Скоро узнаете… Вот Сорокоумыч поручится, он в курсе.

Сорокоумов кивал головой.

В один из дней на дворе ремонтировали кабель. Не было только Сорокоумова: его вызвал командир полка. Падал мягкий и теплый снег. В минуты отдыха Пылаев ловил снежинки и, бережно поднося их на варежке к лицу, удивленно говорил:

— Мироныч, смотри, как чудно в природе устроено все. Формы какие у снега — разные звездочки.

— Ишь ты, звездочки его интересуют? А кабелек не вызывает у вас восхищения? — ехидно поджимал губы Миронычев, старательно изолируя черной липкой лентой сросток на проводе.

Он не любил отдыхать, и если брался за работу, то непременно кончал ее.

— Тюря ты курганская! — сердился Пылаев и надевал варежку.

— Коля, без оскорблений, — предостерегал Миронычев, прикрывая смеющиеся голубые глаза черными длинными ресницами. — Не волнуй меня, а то я могу тебя обозвать московским водохлебом. Чем тебе наш Курган досадил? А знаешь ли ты, что там батареи к нашим телефонам делают?

— Батареи, батареи! — передразнил Пылаев. — А все-таки ты тюря. Я уверен, сегодня вечером на боковую завалишься, а в клуб не пойдешь.

— Устыдил, Коля, пойду. И Рязаныча возьму с собой, а ты подневалишь…

— Нашел дурака! Он в клуб, а я — дневальным?

— Опять не угодил. Как же изволишь тебя понять?

Я молча слушал солдат, внутренне улыбаясь, заранее зная, что полемика эта кончится миром.

Пылаев с Миронычевым симпатизировали друг другу и никогда не сердились один на другого после подобных перебранок. Вот и сейчас Пылаев наклонил свою с виду беззаботно лукавую голову набок и, прищурившись, заговорил:

— Мироныч, и ты пойдешь в клуб и я. Рязаныч подневалит. Пойдем, очень хочу. И одолжи, пожалуйста, мне свою гимнастерку, она глаже на мне сидит.

— Франт Иваныч, ему форс нужен, а мне — как попало идти?

— Мироныч, будь другом: жертва твоя окупится с лихвой.

— Если так, то мы… хоть и курганские, а чувства имеем.

С улицы, из-за угла хаты, прямо в зияющий пролом забора ввалился Сорокоумов.

— Был у парторга полка, — сказал он, садясь на катушку около меня. — Сегодня вечером командование собирает штабные подразделения. Будет вручение наград, а после — концерт самодеятельности.

— Пойдем все, повозки сдадим под охрану ротному дневальному, — решил я.

Вечером мы пошли в клуб.

В клубе дежурил Бильдин. Он расхаживал меж скамеек и указывал места командирам подразделений.

— А, Ольшанский, — приятельски улыбнулся Бильдин, увидев меня, — усаживай своих орлов на скамейку у сцены. Вы, связисты, так сказать, полковая интеллигенция.

Я сел между Сорокоумовым и Миронычевым. Пылаев, посидев немного, встал. Я заметил, что он, подойдя к кудрявому богатырю разведчику Шамраю, пошептался с ним и улизнул из клуба. Вслед за ним, шагая вразвалку, ушел Шамрай.

— Что бы это значило? — обратился я к Сорокоумову. — Не на вечеринку ли они пошли?

— Нет, — тоном посвященного ответил Сорокоумов.

— Так куда же?

— Не велено сказывать. Скоро узнаете.

Клуб, устроенный в сельской просторной школе, заполнили солдаты и офицеры. На сцену поднялись командир дивизии Деденко, начальник политотдела Воробьев, Ефремов и Перфильев.

Торжественную часть открыл Деденко. Он предоставил слово начальнику политотдела.

— Боевые друзья! — заговорил Воробьев. — Сейчас мы вручим ордена и медали солдатам и офицерам, отличившимся на Центральном фронте. Были эти люди и в недавних боях на Украине в первых шеренгах бойцов.

Получающие награды один за другим поднимались на сцену. Орден получил Шамрай, бережно положил его в карман гимнастерки.

— Награду оправдаю, — сказал он, осторожно пожимая руку командира дивизии своей огромной ручищей.

Ордена и медали получили саперы.

А потом был вызван Сорокоумов. Он уверенной походкой поднялся на сцену, и комдив прикрепил ему на грудь третью медаль «За отвагу». «Трижды отважный», — назвал Сорокоумова комдив.

Когда все награды были вручены, Воробьев объявил: