Микаэл Налбандян - Карен Арамович Симонян Страница 28

просветить человека, который забил свою голову одними лишь фактами?» В таком случае человек становится подобным набитым книгами шкафу, а разве можно сказать о шкафе, что он просвещенный? Следовательно, надо, чтобы человек, усваивая знания, пережил настоящее возрождение. Ни одна нация не достигала высот просвещения силами одних лишь духовных воспитателей — радетелем и попечителем национального просвещения должен стать сам народ, и дело просвещения он должен осуществлять на своем родном языке.

Вот тогда и литература будет не только народной, но создаваться станет с помощью народа. «Писатель без народа и народ без писателя беспомощны, но, соединив воедино душу и волю свои, многое способны сделать во имя просвещения общенационального», — написал в своем «Слове» Микаэл Налбандян.

…А конец «мрачного семилетия» был уже близок.

Русско-турецкая война, в которую вмешались уже англичане и французы, и ожидание неминуемого поражения еще более накалили атмосферу в стране.

И в этой накаленной и напряженной атмосфере страны вдруг громом ударила весть о скоропостижной смерти Николая Первого.

А потом…

А потом пал Севастополь.

«Когда две такие неожиданности, точно два громовых удара, повторились одна за другой, — пишет Очевидец, — Россия точно проснулась от летаргического сна».

В ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОМ

В жизни человека залогом и началом человеческого счастья является деятельность его разума.

Жак Бенин Боссюэ

Кто не жил в пятьдесят шестом году в России, тот не знает, что такое жизнь.

Лев Толстой

Манифест, опубликованный при коронации Александра Второго, давал надежды на скорые реформы. И вскоре действительно создалось впечатление, что все идет к лучшему. Жизнь в университете оживилась, общественные и политические вопросы обсуждались более свободно. Стали выходить новые газеты и журналы, которые в той или иной степени освещали вопросы, связанные с освобождением крепостных.

Из далекой Сибири возвращались в Москву и Петербург состарившиеся декабристы, однако им запрещалось проживать в столицах. Поэтому Матвей Муравьев-Апостол вынужден был уехать в Тверь, Пущин поселился в поместье своей жены, Оболенский, Батеньков и Свистунов уехали в Калугу… На петрашевцев нарекая амнистия вообще не распространялась, а в Петропавловской крепости сидел Михаил Бакунин, которого скоро должны были сослать в Сибирь…

Николай Огарев в «Полярной звезде» поспешил рассеять иллюзии насчет реформ: «В России нет политических партий, чего же боится русский император дать полную амнистию? Разве боится стать на сторону честных и благонамеренных людей?»

Попавшие под частичную амнистию декабристы успели тем не менее встретиться в Москве. «С удивлением рассматривали они город и людей, — пишет Очевидец, — которые показались им сильно переменившимися за тридцать лет». Состарившимся декабристам было, конечно, трудно и почти невозможно сблизиться и понять «новых», пришедших за эти десятилетия, но они, эти новые, с благоговением и восторгом встречали декабристов, изумлявших их стойкостью духа и ясностью мысли.

Появившись в 1856 году в этом незнакомом и непонятном им мире, декабристы словно одним своим присутствием приподняли краешек завесы тайн, окутывавших многие события русской истории.

За время своего тридцатилетнего царствования Николай Первый «запретил» многие события, имевшие место в далеком и не столь уж далеком прошлом. Официальная история начиная с Петра Первого и до Александра Второго была так отредактирована, что многие важные исторические события вообще даже не упоминались, словно их и не было. Не было, скажем, книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», не было «Записок» Екатерины Второй, не было декабристов с их казнями и ссылками, не было последней дуэли Александра Пушкина (первое сообщение об этом появилось в печати лишь через десять лет после убийства поэта) и, наконец, согласно той же монаршей воле не существовал Александр Герцен.

Скрывая от народа истинную историю, царский двор обеспечивал устойчивость своей власти. Продолжением фальсифицированной истории была такая же фальшивая действительность, в условиях которой была почти невозможна какая-либо светлая мысль. «Роды мысли — самые тяжелые роды, — пишет Очевидец, — и для России они всегда бывали особенно трудными».

Но, несмотря на все это, времена были действительно удивительными. Хотя бы по той причине, что каждый хотел думать, читать и учиться, и каждый, у кого было, что-то в душе, желал непременно высказать это.

То был пятьдесят шестой год.

И никому и в голову не приходило, что начались уже шестидесятые годы.

19 марта 1856 года Степанос Назарян направил министру народного просвещения Абраму Норову прошение с целью разрешить ему издание армянского журнала.

Вот уже десять лет мечтал Степанос Назарян открыть журнал или газету, способные помочь делу просвещения армян, вывести из состояния оцепенелости и приобщить к передовой русской мысли.

Хоть Назарян и не был подробно осведомлен о положении в Западной Армении, однако путем даже отвлеченных сравнений он мог понять, насколько благоприятны условия для российских армян, несмотря даже на то, что самодержавие во всех случаях оставалось самодержавием, а царское правительство желало, разумеется, осуществить свои несбыточные и бесперспективные планы русификации и ассимиляции как покоренных, так и добровольно присоединившихся к России народов. Но существовал еще свободолюбивый русский дух, великодушие и стойкость русского народа, пример прогрессивной русской интеллигенции… В России армяне имели исключительную возможность идти рука об руку с русским народом, возможность не отставать от общественно-политического прогресса, осуществлявшегося в России ценой больших усилий и тяжелых потерь.

Но для этого нужна была печать.

Однако издание печатного органа на ашхарабаре настораживало высшие государственные сферы, прекрасно осведомленные о планах и идеалах Назаряна.

Эти планы и идеи созрели у Степапоса Назаряна в годы учебы в Дерпте. Вдали от родины Назарян особенно сблизился со своим другом детства Хачатуром Абовяном. Они вместе учились и вместе задумывались о нуждах своего народа. Многие века назад потеряв свою государственность и привыкнув уповать лишь на церковь, они фактически утеряли и свою духовную жизнь. Правда, и