Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой Страница 32

Это не единственные записные книжки Прокофьева. С детства он прилежно вёл дневник и продолжал его примерно до сорока лет. Со временем характер записей менялся. В двадцатые годы он уже прибегает к своей собственной „стенографии“, пропуская гласные. 25 февраля 1927 года он начинает свою запись так: „На этом месте прерывается мой сокращённый дневник и последующее пребывание в Москве восстановлено по записям Пташки и другим документам. Вследствие чего какие-нибудь факты могли оказаться пропущенными, хотя сообщённые – несомненно точны“».

Дневник 1927 года не попал в СССР, он остался на западе. Прокофьев прекрасно сознавал, что Россия не была подходящим местом, чтобы высказывать антибольшевистские суждения даже в том случае, если Прокофьев не мог удержаться, чтобы их делать. Он хранил этот дневник отдельно от других, и когда после его смерти бумаги были преданы огласке, этой части Дневника там не было.

Но Прокофьев себе никогда не изменял, и делал «антибольшевистские» замечания в адрес России и до, и после поездки туда. Это были объективные зарисовки, и дело каждого судить по ним о контр– или про– революционности. Другое дело, что в 1933 году он вообще перестал вести дневник, и вот это событие столь же многоговорящее, сколь печальное. Больше писать было НЕЛЬЗЯ. Может быть, и не хотелось. И он остановился.

Но в этом же предисловии Олег описывает свою с братом жизнь, многие другие подробности времяпрепровождения родителей, и это очень интересно.

«Эти несколько лет, предшествующих 1936 году, на время отъездов папы и мамы нас с братом поручали заботам моей бабушки по материнской линии, которая жила на юге Франции. Время от времени мы получали от отца весёлое письмо или открытку, и у нас создавалось волнующее чувство приобщения к путешествиям по дальним странам. На них к тому же бывали наклеены экзотические марки, на радость моему брату, который их собирал. Тексты бывали очень остроумны. Помню, например, описание посещения Голливуда, где живёт отец Микки Мауса и где построены замки и города из картона, чтобы снимать фильмы. Даже расположение текста было иногда очень смешным: одно письмо было написано в виде спирали, в последнем витке которой было написано „от папы“.

В 1938 году я сделал один рисуночек, в котором полностью выразил наше ощущение, что папины и мамины путешествия это и есть наш способ жить. Хотя этот рисунок относится ко времени уже после переселения в Москву и адресован моей бабушке, оставшейся в Париже, он выражает самую сущность моего детства. Под рисунком подпись: „Поезд, на котором приедут домой мама и папа …“ Это и есть в двух словах схема семейной жизни нашего детства. ‹…›

Хотя бесконечные перемещения родителей казались мне совершенно естественными, всё же им была присуща некоторая таинственность. Однажды (только один раз!) по неизвестной мне причине папа взял меня и Святослава в короткое путешествие за границу (мне было семь лет – 1935 г). Помню нашу растерянность по прибытии в достаточно большой город может быть, в Вену?[28] Мы мчались на такси по залитым светом, незнакомым ночным улицам и остановились в маленьком уютном отеле. Я уже был в кровати, и папа поцеловал меня на ночь перед сном, а потом ушёл на концерт. Но у меня не было чувства беспокойства. Как ни говори, это путешествие было из ряда вон выходящим событием, и мы воспринимали его уход как должное, как проявление некоего сообщничества между нами, двумя маленькими мальчиками и их папой – соучастником. И то, что мы остались одни в незнакомом месте – это был необходимый элемент необыкновенного и захватывающего приключения.

Профессия отца казалась нам совершенно особой и необычной. С самых ранних лет у меня было очень ясное чувство, что в некотором смысле эта профессия находилась за пределами обычных человеческих занятий, являлась почти привилегией, и наша семья была отмечена некоей изысканностью, она была другой. Это чувство быть другим (не как все) никогда не покидало меня, но в дальнейшем в Советском Союзе ощущение отличия от всех иногда удручало меня.

Когда я впервые читал эти дневниковые записи, я вдруг понял и увидел глазами отца, из чего на самом деле состояли эти путешествия. И в особенности меня околдовывала возможность сопоставить события в том виде, как их прожил отец, с моими детскими представлениями.

Но каковыми бы ни были мои романтические переживания при его чтении, доминанта записей – это их объективность и точность. В них можно найти критические замечания, саркастические комментарии, но никогда не встретишь преувеличения или шутки на чей-то счёт. В его намерения не входило касаться личных проблем. Чего бы это ни касалось, ни тогда, ни потом, он писал о том, что видел собственными глазами, без всяких попыток или намёков на двойной смысл или скрытничанье. В этом дневнике мой отец демонстрирует абсолютную честность, готовый признать свои сомнения или поражения, касались они прохождения таможни на советской границе или внезапной потери веры в себя на своих первых сольных концертах в Москве. Но его чувства были „объективными“. ‹…›

Читая эти записи, не надо забывать о том, что правление Сталина ещё только-только начиналось. Голод был впереди, так же как все испытания индустриализации и коллективизации, не говоря о чистках тридцатых годов. Мало вероятно, что находились люди, которые способны были вообразить, куда это всё шло».

Теперь записи о первой поездке четы Прокофьевых в СССР входят в «Дневник», опубликованный в 2002 году Святославом Прокофьевым.

13 января 1927 года, в день выезда из Франции, нагруженные чемоданами подарков для друзей и родных, Сергей Сергеевич и Лина Ивановна двинулись на восток. Сергей Сергеевич принципиально не захотел ехать в Москву в меховом пальто, Лина же не преминула надеть по случаю поездки в холодную страну свою леопардовую шубку. Сергей Сергеевич отметит, что во время фотографических сессий Пташка чудесно выглядела в голубом платье, а в своей леопардовой шубке представляла собой отличное световое пятно в групповой фотографии на фоне оперного театра в Риге, куда они приехали сначала, а также на фоне их собственной афиши.

По мере приближения к стране социализма поезд приобретал всё более пролетарский характер. С детства знавший толк в поездах, Прокофьев регистрировал изменения. Холодно, темно, ледяная вода, два купе, но проход между ними и туалет закрыт, чёрное сырое постельное бельё. Ни Сергей Сергеевич, ни Пташка ни разу не посетовали на эти привычные для СССР неудобства. Это даже удивляет: неужели предвидели всё заранее? Лина, которая понятия не имела о том, что путешествие может проходить в таком холоде, с беспрерывными проверками документов, со снежной пустыней за окном медленно ползущего вагона, полностью разделяла с мужем все эти трудности – оба относились к ним с неизменным чувством юмора. А по прибытии в Ригу с утра вместе уже давали интервью трем газетчикам, двум латышам и одному русскому.