Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой Страница 43

Лина прекрасно выглядит и страшно радуется каждому приходу Сергея Сергеевича. Он бывает у неё дважды в день, по два – два с половиной часа, но ей кажется, что мало.

Насчёт имени были расхождения. «Аскольд» – предлагал Прокофьев. Но доктор сказал, что имя не канонизировано. Прокофьев решил уступить Аскольда, и 17 декабря в мэрии младенец был записан под именем Олег-Сергей, т. е. не то Олег Сергеевич, не то Олег и Сергей: «во Франции часто дают по нескольку имён, а Лине, которой ничего не говорит имя Олег, хотелось назвать сына Серёжкой (но два Сергея Сергеевича в семье создаст в дальнейшем ужасную путаницу), так и вышел Олег, но с какой-то надеждой для Пташки на Сергея».

Под самый Новый Год Пташка с Олегом вернулись домой. Сразу началась суета: младенца надо было взвесить до и после кормления, чтобы узнать, сколько он съел, Святослав пребывал в состоянии неконтролируемого экстаза от братика, Мэмэ на радостях всё перепутала.

Работа с Дягилевым кипела. Он считал балет «Блудный сын» чуть ли не высшим достижением Прокофьева, сделал очень дельные замечания, оба остались довольны друг другом. Тут и Пташке радость перепала. Дягилев полюбовался Олегом, поиграл с ним и похвалил обоих, его и Святослава. Уж не тогда ли он назвал Лину маршалом?… Лина Ивановна через многие годы рассказывала о своём дружеском общении с ним:

«На одной из самых первых репетиций (рассказ 1980-х годов) Дягилев подошёл ко мне и спросил о моём впечатлении от освещения, согласна ли я с тем, что в нём должен присутствовать оттенок „голубой ветчины“. Это я знала – голубой ветчина становится, если она не очень свежая, она приобретает серо-голубой цвет и, оказывается, в освещении существует такое понятие, такое официальное название цвета: голубая ветчина. Он обратился ко мне, потому что заметил, что мои замечания были спонтанными и уместными. Конечно, никому и в голову бы не пришло сказать, что она „вылезает“, потому что это было смешно, у него было вокруг столько советчиков, что он совершенно не нуждался в моём мнении. Может быть, он обращался со мной как с ребёнком, а устами младенца, как известно…

О, он всегда был очень внимателен ко мне. Я помню, что когда у меня родился второй сын, он подошёл ко мне и, улыбаясь, сказал: „Женщина с ребёнком – это Генерал, а с двумя детьми – Маршал“. Он смеялся и, разумеется, был доволен, что оба были мальчиками.»

Глава седьмая

Предотъездные годы (1929–1933)

Как скажет внук Лины Ивановны Сергей Олегович Прокофьев, здоровье Авии было отменным, благодаря чему ей удавалось с блеском справляться с ролью матери двух сыновей, жены, советчицы, друга Сергея Сергеевича, с собственными занятиями пением, – уж не будем говорить о бесчисленных, чуть ли не каждодневных приёмах, после концертов или по поводу концертов, бывать на которых было её обязательством перед мужем, счастливо совпадавшим с её пристрастиями. Но после родов прошло слишком мало времени, и бессонные ночи совсем не соответствовали размеренному образу жизни, в котором нуждалась бы мать новорождённого. 13 января Лина впервые вышла погулять с мужем. Всё ещё была слаба и нервна. Но отношения между супругами были самые нежные, дружеские, любовные, и Прокофьев не перестаёт говорить об этом. Хотя, конечно, обычные для семейной жизни размолвки случались время от времени, но по самым пустяковым поводам и быстро забывались. Прокофьев пишет, что настроение у него очень хорошее.

Объём его деятельности не вмещается в наши представления, – у него не было праздных минут. Вдруг оказывается, что он успел сбегать и на доклад Марины Цветаевой о Брюсове, и, хотя он был очень интересным, но Остроумова-Лебедева во время сеансов рассказывала более жуткие и яркие картины из его жизни. И сочинял, сочинял. Заканчивал балет «Блудный сын». Радовался детям. В случае любых, иногда и тяжёлых, неурядиц с коллегами искал и всегда находил ответ и утешение в Christian Science.

Подрастал Олег. Впрочем, дома его так не называли. Хотя от русских Лина постоянно слышала комплименты этому имени, ей оно не очень нравилось, поэтому с лёгкой руки Святослава Олег назывался «братиком». Святослав по-прежнему испытывал к нему нежность и в знак любви и чтобы доставить Олегу удовольствие, дал ему однажды пососать свой грязный палец – так охарактеризовал этот поступок отец.

Со Святославом он ходил в дальние прогулки по Булонскому Лесу. Сын изображал паровоз, шлёпал по грязи, пел «чижика», но когда однажды отец оказался на одной тропинке, а он на другой, философски заметил: «Ты сюда, а я сюда, у каждого своя дорога».

К началу 1929 года относятся некоторые события, не имевшие до той поры места в жизни Сергея Сергеевича. Как-то поехали с Пташкой в русский ресторан есть блины после дневного концерта Софроницкого, с семьёй которого Прокофьевы очень дружили, а Елена Александровна была чуть ли не крестной матерью Олега.[38] Мийо представил Прокофьеву своего собеседника, – это был Аренс, советник советского посольства в Париже. До сих пор Прокофьев держался в стороне от него, боялся, что тот предложит играть – а такое событие не обойдут своим вниманием эмигрантские газеты. О слово «боялся» невольно спотыкаешься, – оно не подходит Прокофьеву, он ничего не боялся, шёл своим путём или, скорее, нёсся как стремительная комета. Однако ситуация затягивает, бывает, самых независимых людей. Сергей Сергеевич собирался в Россию, нуждался в паспорте (всегда этот паспорт!!!), он должен был быть вежливым. Аренс заговорил о том, что у них в посольстве скопились груды нот советских композиторов, и они совершенно не представляют себе, что с ними делать. Прокофьев не задумываясь ответил, что с удовольствием поможет, – считал это своей обязанностью перед московскими композиторами. Представленный Пташке, крайне обрадованный Аренс расшаркался, поцеловал ей ручку и записал адрес Прокофьева. Такой невинный первый шажок. Свидетель этого – Пташка – с самого начала разделяла все тревоги мужа, чего бы они ни касались: разногласий со Стравинским или российских горестей.

В конце февраля утром позвонил Софроницкий и передал просьбу Аренса прийти помочь разобрать ноты. Прокофьев обещал, что будет в половине третьего. Приехал. В самом деле, нот было несметное количество. Прокофьев отобрал Мясковского, Шостаковича, Мосолова, Шебалина, Дешевова. Выразил удивление, что нет сочинений Попова. Очень довольный Аренс не преминул, однако, заявить, что пятого марта (!) посольство хотело бы увидеть в своих стенах Прокофьева, чтобы он сыграл что-нибудь у них на приёме.