Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой Страница 44

В конце февраля утром позвонил Софроницкий и передал просьбу Аренса прийти помочь разобрать ноты. Прокофьев обещал, что будет в половине третьего. Приехал. В самом деле, нот было несметное количество. Прокофьев отобрал Мясковского, Шостаковича, Мосолова, Шебалина, Дешевова. Выразил удивление, что нет сочинений Попова. Очень довольный Аренс не преминул, однако, заявить, что пятого марта (!) посольство хотело бы увидеть в своих стенах Прокофьева, чтобы он сыграл что-нибудь у них на приёме.

«Обязанность выступить в полпредстве злила. Ночью просыпался. Противно, если пропечатают в эмигрантских газетах и подымут ругань. Но надо выбирать или Россию, или эмиграцию. Ясно, что из двух – Россию». Прокофьев тяжело переживал необходимость такого выбора, несколько раз записывал, насколько она его раздражает. «Злит, что надо играть в полпредстве».

5 марта в половине пятого за Прокофьевым в огромном посольском автомобиле, который, однако, изрядно скрипел, заехал Софроницкий, и музыканты отправились услаждать уши посольских гостей. В посольстве Прокофьев встретил Русселя и Согэ, Эренбурга, Маяковского и генерала-адьютанта графа Игнатьева: оторопевшему Прокофьеву Аренс пояснил, что это теперь наш человек. Играли с Софроницким на двух роялях прокофьевские обработки вальсов Шуберта, потом Прокофьев поиграл немного сам. В зале было довольно тихо, но из соседнего доносился гул. Был большой успех, вопрос о паспорте решился сам собой.

Дома Прокофьев, не ожидавший почти ничего из того, что увидел, рассказывал Пташке о приёме с французскими и немецкими вельможами, графом Игнатьевым в роскошных анфиладах русского посольства, сохранившего золотые короны на стенах. Пташка слушала с большим интересом и даже пожалела, что не пошла.

Оскорбления в адрес Прокофьева после его выступления в посольстве посыпались градом. Особенно обидело «Возрождение», назвав композитора резиновой куклой. Пташка очень расстроилась. На помощь, как всегда было призвано «Christian science», оно и помогло пережить неприятности.

Вовсю шла работа над балетом. Оформление Дягилев поручил Руо. Дягилев настолько любил Пташку, что она часто присутствовала и на репетициях, и во время обсуждения постановки. Прокофьев даже попросил его не смущать её своими поцелуями.

Дягилев считал «Блудного сына» едва ли не лучшим сочинением Прокофьева. Он не был одинок, таково было всеобщее мнение. Играя балет Стравинскому, Прокофьев думал, что тот отделается вежливыми похвалами, но Стравинский искусно уклонился от того, чтобы высказать своё мнение. Пташка очень огорчилась. Прокофьев приводит её слова: «Напрасно ты ему играл: он нарочно хотел послушать балет, чтобы иметь право критиковать его».

Художников разделяли музыкальные взгляды. Стравинский шёл своим путем, презирал тех, кто выходил перед всем миром и вопил во всю мочь: «О, я такой великий человек, такой великий художник!» Романтизм для него и существовал и не существовал одновременно, – и всё же «Меня больше всего интересует конструкция» – это его слова. Заполнить конструкцию. Наблюдать за её заполнением. Прокофьев же в своём «Дневнике» рассказывает, что, работая над «Блудным сыном», ночью встал и записал те четыре такта, которые, наконец, удовлетворили его. Чисто музыкальные идеи, и мелодические, и гармонические, и ритмические, – били фонтаном. Он был предельно честен в творчестве и в своих критических мыслях искал утешения в Крисчен Сайенс. Со своей честностью и бескопромиссностью он был многим неудобен. Неудобнее всего был его сверкающий солнечный дар. Дягилев не скрывал от Сергея Сергеевича нелицеприятные, иной раз, суждения Игоря Фёдоровича о его музыке, и в «Дневнике» Прокофьев цитирует их. «Дневник» ждёт внимательного читателя, который, если захочет, разберётся в хитросплетениях музыкантской жизни.

Но огорчения поглощались творчеством и семейным счастьем. Святослава подстригли, – и это ему не идёт, – огорчались родители. Олег удивительно много смеётся. Премьеры сочинений ждали композитора в мае. А с 25 марта по 7 апреля Сергей Сергеевич и Лина отправились на автомобиле в Монте-Карло.

Пташка была счастлива. Выехали вдвоём и поехали на юг, по напрвалению к Лиону. Там переночевали в великолепном отеле, потом по течению Роны вниз, к Экс-ан-Прованс, дальше к Средиземноморскому побережью, а в четыре часа уже в Монте-Карло. Зашли в игорный зал, но и сами играть не хотели, и сложилось такое впечатление, что находившиеся там игроки тоже особого рвения играть не проявляли. Оставили записку Дягилеву в отеле. Пташке очень понравилось в Монте-Карло, и вместо трёх дней супруги пробыли там неделю, – Дягилев тоже не отпускал их. Погода всё время стояла чудесная. Дягилев, Лифарь, Кохно, Руо, – «все они очень хорошо относились к Пташке и под конец даже целовали у неё руку (это дягилевские мальчики-то!)»

4 марта пустились с Пташкой в обратную дорогу. Отношения были совершенно идиллическими, споры возникали только о времени выезда: Лина не любит вставать рано – и выезжать приходилось в десять утра, – а Сергей не любит править в сумерках и останавливается в седьмом часу, Лина же хочет ехать дальше. На обратной дороге, интереснейшей, мимо живописного Грасса, Виши, хотели посмотреть знаменитый собор в Бурж, Пташка непременно стремилась обязательно доехать и до Орлеана, а Прокофьев сердился, что надо ехать в темноте. 7-го утром оставалось лишь 115 километров до Парижа по прекрасной дороге.

Наконец 7 марта вернулись домой! Дети в полном здравии и благополучии, Мэмэ расцвела, – тоже, наверное, отдохнула от ссор с Пташкой. Мэмэ – отличный человек, но что за характер! Обидчивый и независимый.

Всё чисто, а на столе куча писем. Из Москвы скорее неприятные известия. Держановского уволили. Мясковский пишет: «Вы собираетесь сюда? Зачем? Наши идеологи находят, что ваша музыка рабочим вредна или в лучшем случае чужда…» Не за горами РАПм. Но Прокофьев реагирует неожиданно. Он думает: «Может быть, как раз наоборот: мне надо поехать, чтобы заставить людей поверить в мою музыку…» Он как будто забыл, что люди-то как раз были в восторге от его музыки, и уж точно не понимает, что все перемены в отношении – следствие одной только идеологии. От Мейерхольда вскоре пришёл новый московский журнал, в котором была напечатана злобная статья о Прокофьеве, а заодно и Рославце. «В Прокофьеве видели гения, однако каждое его новое произведение приносит разочарование… атмосфера охлаждения… искусство мстит за ложь» и т. д. И снова Прокофьев думает: но ведь они же ещё не знают там «Игрока», «Огненного ангела», «Блудного сына». «Все эти произведения должны прийти на мою выручку».