Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой Страница 45

Конечно, у нынешних людей возникает вопрос: как же он не видел, что пишут, что рисуют и прочее? Видел! Но была ещё жива литература, живопись, ещё не всё подвергли надругательству и уничтожению, на сцене ещё царили Мейерхольд, Эйзенштейн, Таиров, Маяковский. И его тянуло к ним.

Вечером с Пташкой ходили «на Маяковского», слушать, как он читал «Клопа», а Мейерхольд даже предлагал и музыку написать на эту пьесу. Пьеса произвела на Прокофьева странное впечатление, – некоторые остроты показались «просто невыносимыми»… какая пропасть отделяет Россию… Новый, невероятный мир, чуждый и непонятный Прокофьеву. Но Сергей Сергеевич снова себя утешает тем, что и у Островского ведь тоже был другой мир.

«Маяковский сквозь грубость был мягок», – придумывал разные игры, учил мерить на аршин дурака: в боковой карман кладут катушку, а кончик нитки продевают в петлю на отвороте пиджака. Приятель подходит и услужливо снимает вам ниточку. Нитка тянется, и он тянет всё больше, пока не догадается. После этого меряют вытянутый кусок, который тем длиннее, чем дольше приятель не догадался.

В воспоминаниях Лины в много раз упомянутом сборнике 1965 года как всегда розово-придуманное описание этой встречи, – никаких аршинов и дураков, а, мол, Сергей Сергеевич играл Маяковскому много музыки, и особенно понравилась Владимиру Владимировичу опера. (Какая?)

В конце апреля рано утром Прокофьев встал, поцеловал сонную Пташку и отправился в Брюссель, где должна была состояться в ближайшее время премьера «Игрока». О дне рождения Маэстро не было забыто, и к утреннему кофе его ждал на столе сладкий пирог.

Через три дня встречал Пташку уже в Брюсселе. Обрадовались друг другу, словно давно не виделись и проболтали до двух часов ночи. Оба очень любили обсуждать все события. На другой день прошли репетиции. В свободное время осматривали город. 29 апреля с большим успехом прошла премьера. Опера увидела сцену. 30 апреля возвращались в Париж.

На православную Пасху отправились на кулич и пасху к друзьям, Пайчадзе[39]: «всем цугом»: Пташка, Прокофьев, Святослав, Олег в коляске и замечательная няня-датчанка, по имени Эльза.

В преддверии двух премьер полным ходом шли репетиции. На дневную генеральную репетицию симфонии 17 мая пустили только Лину. Она была очень довольна исполнением и сказала, что играют уже существенно лучше, чем накануне. Вечером с большим успехом у публики прошла премьера Третьей симфонии. Дирижировал Пьер Монтё. Дягилеву очень понравилась симфония. Лина, как всегда, была осыпана комплиментами.

20 мая утром генеральная репетиция «Блудного сына». Генеральные репетиции – это всегда страшно; но, конечно, участие Дягилева или Руо, присутствие Кусевицкого и Стравинского, дирижирование при непорядке с сердцем, недовольство автора некоторыми непристойностями (по тем временам!) на сцене вносили особые штрихи в и без того нервную атмосферу. Если кто порадовал Прокофьева, то мадам Серт – Мисия, – присутствовавшая на репетиции и сумевшая, как обычно, облечь своё полное восхищение в приятную для автора форму.

Прокофьев же был глубоко возмущён неприличными деталями в постановке Баланчивадзе[40]. По этому поводу произошёл даже нелицеприятный разговор с Дягилевым, который не считал возможным, чтобы композитор вмешивался в хореографию. Яда добавил, как обычно, Игорь Фёдорович: он, мол, согласен с Прокофьевым в отношении не совсем пристойных деталей, но, может быть, вообще не следовало бы брать в качестве основы для балета сюжет из Евангелия (балет-то уже написан!)

После репетиции Пташка, Руо и Дягилев горячо спорили. Пташка сказала: «Не то плохо, что показали зад, а плохо то, что показали его не вовремя!»

Возвратились домой в плохом настроении, было обидно. Опираясь на своё любимое учение, Прокофьев думал о том, что защищать евангельскую притчу от неприличия злостью и обидой нельзя. Старался себя перестроить.

21 мая наступил день премьеры. Дягилев попросил Прокофьева подождать, пока он дойдёт до ложи, чтобы увидеть, как тот пройдёт к дирижёрскому пульту. Сергей Сергеевич послушался, его встретили аплодисментами. В первом ряду, чуть позади сидел Рахманинов.

Кончился балет под громкие аплодисменты. Первым вылетел кланяться Баланчивадзе. Но потом выходили все, композитор за ручку с художником Руо, артисты. Вызовов было очень много. Прокофьев не запомнил, сколько.

Артистическую заполнил парижский высший музыкальный свет. Позднее мелькнул Дягилев, поцеловал Пташку, поздравил Прокофьева и сказал: «Надо бы посидеть, но лучше в другой раз, сейчас мы все устали». Кусевицкий: «Это гениальная вещь; какие два удара – симфония и это!» На лестнице Сергей Сепгеевич встретил Рахманинова, подошёл к нему, взял под руку и спросил, как ему понравилось. Он ответил ласково: «Очень многое, особенно начало второй картины, и самый конец». Через два-три дня Прокофьеву рассказали в издательстве, что заходил Рахманинов и купил экземпляр «Блудного сына».

Затем поехали с Пташкой к Кусевицким, где наскоро собрали ужин. Кусевицкий повторял: «Это гениальная вещь».

26 мая 1929 г. Длинное письмо от Держановского[41] Заведующий репертуарной частью Большого театра Гусман хочет поставить «Стальной скок» и пригласить Прокофьева в репертуарную комиссию. Для этого надо проводить в Москве три месяца осенью и три месяца зимой. Сергей Сергеевич считает, что три месяца – это совершенно невозможно, но по месяцу кажется ему заманчивым. Главное, гарантия свободного передвижения.

31 мая.

«Мейерхольд пишет, что в России не так уж хорошо (если я поеду, то втянут в писание политической музыки)… Приехали Боровские… Вечером были с ними в кинематографе на русском фильме „Рязанские бабы“. Много приятного и родного, особенно волнующееся поле ржи. Ехать – не ехать в Россию?»[42]

16 июня.

«У Самойленок встретился с Таировым.»

26 июня.

«Был у Аренса. Паспорта готовы и продлены. Говорили о моей осенней поездке в Россию и о том, чтобы меня не задержали с обратным выездом. Аренс сказал, что советским гражданам, деятельность которых протекает за границей и едущим в СССР в отпуск, иногда сразу даётся право на обратный выезд. Из-за „Стального скока“ Прокофьева можно приравнять к таковым. Аренс ещё раз подтвердил своё желание поддержать поездку Мясковского за границу.»

В самом конце мая пришло странное, на взгляд Прокофьева, письмо от Спака, где он сообщал, что постановка «Игрока» откладывается на осень из-за болезни Полины. Прокофьев удивляется: столько труда, большой успех, прекрасная пресса… День, однако, был посвящён обсуждению дачных проблем, так как в этот раз ими озаботились довольно поздно. Сняли наконец у настоящих графов настоящий старинный замок «Ля Флешер», расположенный на вершине холма близ озера Бурже по соседству с местечком Кюлоз.