Михаил Девятаев - Полет к солнцу Страница 45

Чего ты, мол, вытаращился? Все равно ничего не смыслишь в машине!

Вдруг на аэродроме поднялась тревога. На край бетонки помчались машины, люди. Приказывают и нашей команде поторопиться туда же. Забираем лопаты, котомки, шагаем в строю. Соколов впереди, вахман сзади. Подгоняет любопытство. Проходим там, где никогда не бывали, — между самолетами. Владимир ведет нас Напрямик, будто старается для них, а я воспринимаю его маршрут по-своему. Все увиденное пригодится.

Да, мне понятно, что случилось: старая воронка от бомбы засыпана кое-как вместе со снегом; подтаяло, земля размякла, и колесо бомбардировщика провалилось. Люди окружили самолет, силясь поднять одну сторону и высвободить колесо.

Подошли мы. Рядом со мной Емец с одной стороны, Дима с другой, а впереди какой-то немец в шинели. Все мы под широченным крылом. Кто-то подает команду. Руками, головами, спинами подпираем наклоненное крыло. Оно подается, пружинит, а колесо недвижимо.

— Еще разок! — подбадривает кто-то по-русски.

Я стал рядом. Вижу белые холеные пальцы офицера, золотой перстень, белые манжеты рубашки, слышу запах одеколона. Смотрю на свои руки — грязные, худые, желтые. Как держится во мне жизнь? Как я еще существую?

Подали команду перейти ближе к центроплану. Суетятся невольники и немцы, работа захватывает, зажигает всех — нужно вытянуть машину, так неестественно перекошенную, застывшую в напряжении, — кажется, будто вот-вот что-то лопнет, загремит и задавит нас.

Я протиснулся к нижнему люку в фюзеляже, через который экипаж пролезает в кабину. Люк открытый. Я схватился за стойку шасси, как бы помогая поднимать машину, а глазами шарю по кабине, по приборам. Вижу летчика, его ноги, стоящие на педалях. Он ждет, пока подважат колесо, и затем моторами вырвет самолет из ямы. Пилот нервничает, он то смотрит на нас, то перебирает руками рычаги. Такая неприятность: задерживается вылет на бомбежку.

Замечаю, что рядом со мной несколько человек из нашей бригады. Дима, Олейник и Емец внимательно наблюдают за мной, перехватывают мои взгляды, направленные к кабине.

Снова звучит команда: «Дружно взялись!» Люди поддерживают самолет, и колесо выползает из ямы, а под шину мгновенно ложатся доски.

Летчик наклонился, ждет, когда можно прибавить газ. Я вижу его волосы, они вздрагивают от вибрации, вижу полную, крепкую шею. Думаю: взберусь через люк в кабину — летчик не услышит, и только вытянут колесо, ударю струбцинкой по голове. Ребята почти все здесь. Самолет готов к взлету. За несколько минут нас здесь не будет. Мной уже овладела лихорадка сто раз осмысленного действия. Наверное, товарищи почувствовали или поняли по глазам, какая борьба происходит во мне. Емец и Дима подступают еще ближе и безмолвно говорят: «Лезь, мы подсадим тебя!»

Пилот решил слегка дернуть машину моторами вперед, чтобы помочь нам. Еще одно усилие людей и моторов! Товарищи будто понимают меня, или, может быть, это мне только кажется, — они отдают все свои силы, лишь бы самолет вытащить. Ревут моторы, люди в напряжении — будто идут против бури. Я отдаю все силы, лишь бы сдвинуть самолет, вытащить. Ревут моторы, люди в напряжении — будто идут против бури. Я отдаю все силы, лишь бы сдвинуть самолет. Ну, еще немного, еще! «Если бы вы, заключенные, знали, ради чего нужно вытащить самолет, вы бы это сделали. Но я не могу сказать вам... Ну, еще один толчок!..»

Но нет, уже прошел миг самого высокого порыва, наступил спад, примирение со своим бессилием.

Пилот выключил моторы. Наступила тишина. Распорядители окриками отогнали нас от машины. Идем, сопровождаемые вахманом.

— Какая ситуация!

Я оглянулся — рядом Емец и Дима. Промолчал. Неужели они в самом деле поняли мое намерение? Неужели почувствовали, что могло случиться сегодня? Значит, Дима не забыл о моей гимнастерке со следами от орденов, помнит, кто я. Неужели он все рассказал Емецу? Моя тайна раскрыта. Что будет?!

Отстав немного, я дернул Емеца за рукав.

— Надеюсь, вы, дядя Михаил, не будете рассказывать об этом всем, как о вкусных варениках.

— Да ты что, сынок! Могила!

В капонире, за работой, я никому не смотрел в глаза. Наверно, все заметили мое намерение захватить самолет.

После ужина я разыскал Емеца. Он догадался, почему я прибежал к нему.

— Идем, Мишко, пройдемся, — сказал он, кутаясь в старый «мантель».

В его словах, улыбке и медленных движениях отражалась благосклонность, мудрость, самообладание бывалого и доброго человека. Все в нем покоряло, вызывало доверие.

Мы вышли на знакомую дорожку между высокими соснами.

— Я, Мишко, давно присматриваюсь к тебе, — замедлив шаг, начал Емец разговор. — Еще до того, как Дима открыл мне, кто ты, я узнал, что ты за птица. Ты, Мишко, сокол. Если бы мне Дима ничего не сказал, я бы сам заговорил с тобой о наших планах. Мы должны быть на свободе до того, как приблизится сюда наша армия. Никто нас отсюда живыми не выпустит. Не позволят, чтобы мы унесли тайны. Никогда! Нас потопят в море, как слепых котят. Погоди, я знаю, ты уже кому-то говорил об этом, мне передавали. Да, Мишко, мы понимаем наше будущее, но не все в своих мыслях идут дальше, не все приходят к самому главному — активной борьбе за свою свободу. Дорогой мой, кто по-настоящему бился с врагом, тот никогда не смирится с ним и в плену, а кто лишь видел войну, напуганный ею, тот сидит в плену, как мышь в норе. Мне известно, кто ты, я за тобой пойду всюду, потому что ты непримиримый и честный. Я такой же, как и ты. Был я комиссаром партизанского отряда. Можешь положиться на меня, как на старшего брата.

Потом он рассказал мне, как попал в плен. Его сильно ранило в бок. Гитлеровцы нашли комиссара в стогу соломы.

Он прислонился головой к стволу сосны и зарыдал, как маленький ребенок. Я взял его за плечи и почувствовал под ладонями изможденное, слабенькое, такое немощное тело пожилого мужчины, что мне стало страшно. Ведь он, этот человек, может умереть вот сейчас, от рыдания, от глубокого переживания.

— Зачем вы об этом, товарищ комиссар? — почему-то так назвал я его, может быть, чтобы подбодрить.

— Это от физической слабости. Пройдет, — сказал он твердым уже голосом.

Я постоял немного в сторонке, глядя на эту маленькую фигурку когда-то сильного и, вероятно, твердого человека, ожидая, пока он сам выпутается из психических тисков жалости и страдания. И он продолжал:

— Все. Верность наших отцов и любимых — святая сила, которая держит нас здесь в живых... Вот так, значит, я оказался в лагере. Бежал неоднократно, и каждый раз возвращали меня враги в свою западню. Десять дней однажды шел я полями и лесами, питаясь зерном несозревших колосьев. Обессилел, ноги опухли, десны кровоточили. Смерть уже стояла за плечами. Что делать? Хотелось упасть на землю и смотреть в небо, на тучи, на солнышко. Заполз в пшеницу недалеко от дороги. Лежу, наклоняю стебли, собираю с колосьев зерно, Вдруг слышу шелестит трава, кто-то идет по дороге. Это была украинка, угнанная в неметчину. Работала она у бауэра на ферме. Подвергая себя смертельному риску, женщина принесла мне простокваши и хлеба.