Темные времена. Как речь, сказанная одним премьер-министром, смогла спасти миллионы жизней - Энтони МакКартен Страница 48

У нас не сохранилось записей этой встречи в кабинете Уинстона в Палате общин, хотя этот момент был одним из решающих в истории войны. У Черчилля было всего десять минут на то, чтобы дойти до кабинета и по дороге все обдумать. Можно только представить, как он шел по коридорам в своем странном эдвардианском костюме с черным жилетом и золотой цепочкой от часов, попыхивая сигарой «лонгфелло», опираясь на трость, в одной из бесчисленных шляп на небольшой голове – настоящем циклотроне мыслей, аргументов, позиций и возможных исходов. В такие моменты лидер живет и умирает. Сила его аргументов может обречь миллионы людей на скорбь и страдания – или принести им спасение. Что скажут его коллеги? Должен ли он прислушаться к ним – или нужно отдать им приказ? И как их убедить, если цена этого убеждения для его слушателей – их собственная кровь?

Нам неизвестно, знал ли Черчилль сам, что собирается им сказать. Но пока он шел в свой кабинет, у него начала формироваться идея. Он должен сказать, что у идеи мирных переговоров с Гитлером есть сторонники и идея эта рассматривается. Вполне возможно, что за итальянскими авансами стоит сам Гитлер, посылающий неявный сигнал о своей готовности к переговорам. Уинстону предстояло определить настроение министров, прежде чем раскрывать свою позицию. Если бы он почувствовал, что министры – и весь британский народ – настроены сражаться, то заговорил бы одним образом; если же в министрах проявились бы усталость и желание все закончить, он изменил бы свое обращение и выступил совершенно иначе.

Войдя в Палату общин, Черчилль направился к лестнице. На втором этаже он свернул в коридор, который вел к его кабинету. Коллеги уже его ожидали. Комната, отделанная дубовыми панелями, была полна, в воздухе висел сигарный дым. Уинстон оказался лицом к лицу с теми, без кого он не мог быть настоящим премьером. После дней неопределенности и личных сомнений, мучительных колебаний, сердечной боли и мучений пришло время расставить все точки над «i», испытать новое видение, которое формировалось у него с момента прихода к власти. К этой речи Черчилль не готовился. Но его будущее зависело от нее.

Официальной стенограммы не велось, но в дневнике лейбориста Хью Далтона, министра военной промышленности, сохранилось живое описание той встречи:

«Днем всех министров пригласили на встречу с премьер-министром. Он был просто великолепен. Он оказался тем единственным, кто был нам необходим в тот час. Он дал нам полный, честный и совершенно спокойный отчет о событиях во Франции…»

Черчилль был исполнен решимости подготовить общественное мнение к дурным известиям. Конечно же, он с определенной честностью рассказал о том, что происходило в Северной Франции – ведь это могло стать величайшим военным поражением Британии за много веков: «Мы должны быть готовы к неожиданному повороту войны и к другим тяжелым событиям в Европе. Нам не следует публично признавать, что Франция вскоре может капитулировать, но любое развитие событий не должно застать нас врасплох. Следует сказать, что было бы проще защищать один наш остров, чем остров вместе с Францией. Если до этого дойдет, то в мире (и не в последнюю очередь в США, которые до сих пор почти ничего не сделали, чтобы помочь нам) возникнут совершенно иные настроения, и Штаты могут даже вступить в войну. Но все это лишь умозрительные заключения.

Попытки вторжения, несомненно, будут сделаны, однако противник столкнется с огромными трудностями. Мы должны заминировать наше побережье. Наш флот очень силен. Противовоздушную оборону легче организовать на острове, чем на континенте. Мы располагаем хорошими запасами продуктов, нефти и т. п. У нас есть армия на острове, и мы эвакуируем армию с континента. У нас есть великолепные британские подразделения и прекрасные армии доминионов. Сегодня мы делаем больше самолетов, чем теряем, у немцев ситуация обратная. В последние дни я много думал, является ли моим долгом как премьер-министра вступить в переговоры с этим человеком [Гитлером]. Но было бы глупо считать, что если мы попытаемся заключить мир сейчас, то получим от Германии условия лучше, чем если продолжим сражаться. Немцы потребуют наш флот – это будет называться „разоружением“, – наши военно-морские базы и многое другое. Мы должны будем стать рабами, хотя британское правительство, ставшее марионеткой Гитлера, может сохраниться – под руководством Мосли [сэр Освальд Мосли, британский фашист] или кого-то в этом роде. И к чему все это нас приведет? С другой стороны, мы имеем огромные резервы и преимущества. И я убежден, что каждый из вас поднялся бы и столкнул меня с моего места, если бы я хоть на минуту задумался о переговорах или капитуляции». Таким образом, Черчилль сказал: «Мы будем продолжать и будем сражаться, здесь и повсюду, и если долгая история нашего острова подойдет к концу, то давайте позволим ей закончиться лишь тогда, когда каждый из нас будет в крови лежать на родной земле»[418].

И снова, находясь на грани поражения, Черчилль, говоривший абсолютно искренне, использовал все приемы из своего арсенала и продемонстрировал мастерское владение риторикой. А ведь у нас есть все основания предполагать, что речь эта сложилась у него в голове буквально за минуты до выступления и времени на редактирование просто не было.

Что же это означало? Уинстон принял решение. Он решил больше не выжидать, а нанести превентивный удар по любой кампании в поддержку плана «европейского мира», проводимого Галифаксом. Черчилль решил рискнуть отставкой министра иностранных дел, а вместе с ней и возможностью вотума недоверия самому себе. Он решил, что, несмотря на все веские и убедительные аргументы против такого решения, Британия будет продолжать сражаться. Он вернулся к своей исходной позиции, но теперь в полном осознании низких шансов, серьезной опасности, высокой цены и многочисленных жертв, которые ожидали страну впереди.

Ему не пришлось долго ждать, чтобы убедиться, что его слова достигли цели. Реакция была мгновенной.

В мемуарах о Второй мировой войне, Their Finest Hour («Их звездный час»), Черчилль вспоминал о реакции кабинета с гораздо большим вкусом, чем другие участники той встречи, описавшие ее в своих дневниках: «Мое заявление вызвало бурную реакцию, которая, учитывая состав присутствовавших на заседании – 25 опытных политических и парламентских деятелей, представлявших до войны различные точки зрения, будь они правильные или неправильные, – поразила меня. Многие из них, вскочив с мест, подбежали ко мне с возгласами похвалы. Нет никакого