Лидия Герман - Немка Страница 50

Когда опасность миновала, я соскользнула со стога и села рядом с Дашей. «Почему ты меня погнала наверх? — я смотрела на неё в упор. — Как будто я ребёнок. Только я была наверху. Я могла бы и рядом с тобой связывать пучки». — «Ну да! А если бы тебя волк схватил?» Громко рассмеявшись, я не успела слова сказать, как она меня буквально огорошила: «И мой брат убил бы меня». — «Что-о-о?» — «Да. Недаром же твоя фотография висит у нас на почётном месте над столом». — «Что ты мелешь, Даша?» Мне было не до смеха. Растерянно я таращилась на неё. «Только в обморок не падай. Михаил, перед тем как идти в армию, вставил её в рамку и повесил на стенку». — «Какое фото, Даша?» И я вспомнила, что Михаил стащил у меня (я еще в пятом классе училась) фотографию, где я снята с моими племянницами-близнецами. Я попросила Дашу принести мне это фото. Она покачала головой. «За это фото наша мать ответственна, не я». Мне это было всё непонятно. Между тем, мы пришли к стогу. «Лида, я надеюсь, ты никому не скажешь, о чём я тебе проболталась, и моему брату прежде всего». — «В этом ты можешь быть уверена».

Это был последний рабочий день, когда я работала с Дарьей Цапко вдвоём, я просто стала её избегать. На молотьбе нам приходилось бывать вместе на скирде и подавать в бункер, при этом не говорили мы ни слова. При молотьбе на току в селе создалась возможность ночевать дома, и на обед мы уходили иногда домой. Дома, на семейном совете — а главенствующей на нём безусловно была Элла — было решено, что я должна продолжить учебу в Родино, что мне надо повторить девятый класс и не стыдиться этого. Элла между делом заработала немного денег, которых хватит, чтобы заказать для меня хромовые сапожки. В Родино есть хороший мастер-сапожник, и он обещал к началу учебного года смастерить их. Кроме того, наше государство обещало погасить все довоенные облигации, а облигационные билеты нашего отца остались все в сохранности, и мы сможем заказать к зиме новые валенки.

Невероятным мне казалось то, что мне наобещали. У Розы и у Нюры были такие сапоги из тонкой мягкой черной кожи, я не знала, откуда они у них и никогда не спрашивала об этом, потому как считала невозможным когда-нибудь такие получить.

В конце августа, отпросившись на один день, я пошла в Родино, чтобы узнать у руководства школы, можно ли мне повторить девятый класс. У секретарши Сони Левченко я узнала, что Ирина Ивановна больше не работает, она вернулась в свой родной Ленинград. Мне надо обратиться к Роману Васильевичу Пятаку, который занимает её должность, или к самому директору. Я вошла к директору, получила разрешение с указанием, что должна согласовать это с комендатурой. Там меня проинструктировали подробно в том, что я давно уже знала и спросили, собираюсь ли я опять проживать у Лаботко. На это я решительно ответила: «Нет, я найду себе другую квартиру». — «Тогда придешь опять».

Новую квартиру я нашла у молодой учительницы начальной школы, которая недавно вышла замуж и теперь проживала в двухкомнатной квартире в центре села, минутах в 10 ходьбы от школы. Дом был рубленый с дощатым полом, покрашенным в желтый цвет, с большими окнами и с пристроенной маленькой прихожей, выходившей на крылечко в четыре ступени. Пристройка была когда-то выполнена из довольно узких и тонких досок, которые с течением времени ссохлись, создавая при этом некоторые щелки, о которых, возможно, придется еще писать. На это место жительства я попала через Катю Короткову, девчонку из колхоза Ворошилова нашего села, которую я случайно встретила утром, когда шла в школу. Супруг учительницы был братом Кати.

После комендатуры я робко вошла в дом, рекомендованный Катей, и представилась. Александра Михайловна, молодая учительница, оставившая свою девичью фамилию Мироненко, сказала, что она уже в курсе. «За квартиру я могу платить топлёным маслом, сестра мне обещала. Кроме того, она хорошая портниха, может быть… Вы могли бы и на это рассчитывать… И я… тоже умею шить», — нетвёрдо добавила я.

«Хорошо, хорошо», — приветливо улыбнулась она. Пришел её муж, она представила меня и спросила его мнения. Он только пожал плечами.

«Решай сама».

«Тогда увидимся через две недели, твой учебный год начинается в этом году 15 сентября. Если дома никого не будет, здесь ты найдешь ключ», — она показала мне ключ под ступенями.

С лёгким сердцем я летела домой — как на крыльях.

Рассказывая обо всём этом дома, я выразила удивление тому, что эта женщина так быстро согласилась меня принять. «За это ты должна быть благодарна Катерине, это она подготовила её, прежде чем ты пришла», — сказала Элла спокойно и уверенно. 10 дней я была еще на молотьбе, потом помогала дома картошку убирать. Элла выпросила подводу в колхозе, поехала в Родино, взяв с собой мешок картошки, немного «муки» и масла в моё новое жилище, и обговорила всё детально с моей будущей хозяйкой. Из Родино она привезла сапоги.

В эти дни Роза собиралась на Дальний Восток к своей сестре. Мне она подарила свои учебники для 9-го класса. Мы расставались, не зная, что встретимся вновь через 24 года. До этого и переписки не было. Для Розы было бы рискованно переписываться с немкой.

Я была ей очень благодарна за учебники, а печаль-тоска… Как пела великая певица: «а горе не море — пройдет, отболит».

В этот раз я особенно старательно собиралась в школу. Волосы, как уже многие годы до этого, вымыла полынным щелоком и вычесала новым частым роговым гребешком. Имеющееся постельное белье давно постирано, в речке прополоскано и даже поглажено, ногти подстрижены. Моя мама откуда-то достала свою последнюю красивую юбку из темно-синего крепа, которую она прятала ото всех, чтобы надеть, когда вернется её муж из тюрьмы. Мы же не знали тогда, что его уже давно не было в живых. До самой смерти своей в 1953 году ждала мать моего отца. Теперь она передала мне юбку со словами: «Наш папа вернется домой таким же оборванным, какие мы теперь. А у тебя ничего порядочного уже нет». Тётя Анна принесла мне пару хлопчатобумажных чулок и две резинки, которые она, несомненно, заработала ворожбой на картах. Еще раньше она мне принесла рубашку своего сына Саши, которую уже я переделала на себя. Еще мне Анна принесла остатки писчей бумаги, оставшиеся от Саши, среди них два блокнота, исписанных химическим карандашом, один до конца, второй больше половины. «Это, чтоб ты на них писала, вместо тетрадей. Они теперь всё равно никому не нужны. А ты учись дальше».

«Спасибо, тётя Нюра». Теперь все её (die Anagout) называли тётей Нюрой. И по сей день в памяти оставшихся родственников и жителей Степного Кучука, знавших её, она осталась тётей Нюрой.