Ян Карский - Я свидетельствую перед миром Страница 57

Поэтому врачи позволили мне каждый день посещать часовню. Однажды сопровождавшая меня монахиня опустилась там на колени рядом со мной. Я долго смотрел на ее смелое, открытое лицо и наконец решился пойти на риск. Говорить с ней, когда в часовне есть кто-то еще, я не мог и попросил ее подождать, пока я кончу молиться. Она не возражала. Я слышал тихое пощелкивание четок у нее в руках. Прохлада и умиротворение часовни, знакомый пряный запах ладана, непоколебимое спокойствие монахини придали мне уверенности. Я больше не сомневался, что могу положиться на нее. Наконец все, кроме нас, ушли. Тогда я наклонился и прошептал:

— Сестра, я знаю, у вас доброе сердце. Но мне еще важно знать, остаетесь ли вы доброй полькой?

Она коротко посмотрела на меня и, не переставая перебирать четки, просто сказала:

— Я люблю Польшу.

Но я уже и без слов прочел ответ в ее глазах. И торопливо зашептал:

— Я хочу кое о чем попросить вас, но сначала должен предупредить: это может оказаться для вас опасным. Разумеется, вы вольны отказаться.

— Скажите, чем я могу быть полезна. Если смогу, я это сделаю.

— Спасибо. Я знал, что вы согласитесь. Так вот, здесь в городе живет семья таких-то. У них есть дочь Стефа. Разыщите ее и расскажите, где я и что со мной. Скажите, что вас послал Витольд.

Витольд — мой подпольный псевдоним. Я дал ей адрес.

— Схожу прямо сегодня, — спокойно сказала сестра.

У меня словно камень с души свалился. Я сам толком не знал, чего жду от этой затеи, но теперь, по крайней мере, не чувствовал себя в полном одиночестве посреди враждебного мира. У меня появилась подруга, и я мог быть с ней откровенным. Передо мной забрезжила надежда.

На другой день я с нетерпением поджидал сестру. И встретил ее немым вопросом. Она прошептала:

— Через несколько дней к вам придет монахиня из соседнего монастыря.

— Монахиня? Зачем?

— Не знаю. Это все, что мне велели вам передать.

— Но…

— Померяйте температуру! — громко сказала она.

Два дня я провел как на раскаленных углях. Я понимал: раз друзья посылают ко мне безобидную монахиню, значит, что-то уже готовится. Долгожданная монахиня появилась на третий день после обеда, когда мои старички вразнобой сопели и храпели, согретые проникавшими в полутемную палату теплыми лучами закатного солнца. Нерешительно постояв на пороге, она на цыпочках направилась к моей кровати.

Ее бледное, с тонкими чертами лицо показалось мне смутно знакомым, но узнать ее с первого, беглого взгляда я не мог, а посмотреть повнимательнее не решался, пока она не подошла совсем близко. И тут я с испугом и волнением понял, что это сестра проводника, которого схватили вместе со мной[93].

Детским голоском, но твердо она сказала:

— Я из ближнего монастыря. Немецкие власти разрешают нам приносить еду и сигареты больным. Вам что-нибудь нужно?

Слабым, умирающим голосом я пробормотал что-то невнятное. Она разгадала мою хитрость и сказала достаточно громко, чтобы ее слова донеслись до ушей охранника:

— Простите, не слышу… — И, нагнувшись, прошептала: — Руководителям все известно, они просят подождать.

Я уже научился говорить, не разжимая губ, и, косясь на охранника, спросил:

— Что с твоим братом?

Ее глаза наполнились слезами:

— Мы ничего о нем не знаем.

Что было на это сказать? Все утешения прозвучали бы фальшиво.

— Передай им, что мне нужен яд. Я уверен, меня перевели сюда, чтобы я выдал местное подполье. Пыток я больше не выдержу. Чем скорее принять яд, тем лучше. Для всех! — Все это я проговорил, по-прежнему следя краем глаза за охранником.

— Понимаю. Берегите себя. Я вернусь через несколько дней.

Эти дни тянулись бесконечно, мучительно долго. Где-то там, за стенами больницы, как я догадывался, строились планы моего побега, но какие? Валяться и ждать было нестерпимо.

Наконец на шестой день девушка снова пришла и принесла сигареты и фрукты. Мы прибегли к той же тактике, что и первый раз. Я притворился, что не могу говорить, девушка наклонилась ко мне.

— Они всё знают, — прошептала она. — Тебя наградили Крестом храбрых[94].

Она сделала вид, что поправляет мне подушку, и опять зашептала, не глядя на меня:

— Я положила тебе под подушку капсулу с цианистым калием. Это мгновенная смерть. Но умоляю тебя, прибереги ее на самый крайний случай.

Я поблагодарил девушку взглядом.

После ее ухода я ощутил себя полным решимости и отваги. Теперь, что бы ни случилось, я вооружен. Яд был волшебным талисманом, я мог не бояться самого худшего: того, что не выдержу пыток, сломаюсь и выдам товарищей. При первой возможности я добрался до туалета и тщательно спрятал крохотную капсулу. Для этого девушка оставила мне кусочек пластыря телесного цвета, который я закрепил, как делают в таких случаях узники, в промежности.

Чувство облегчения было так велико, что я даже не очень расстроился от того, что не узнал, каким образом меня собираются вызволять. Чтобы не показаться неблагодарным и слишком требовательным, я сдержался и не стал задавать девушке вопросы, которые вертелись у меня на языке. Между тем все началось неожиданно быстро.

В тот же вечер пришел уже знакомый мне врач с конопатой физиономией, как я подумал, для обычного осмотра. Закончив, он посмотрел на меня долгим взглядом, словно оценивая мои шансы на выздоровление. И вдруг нормальным голосом, с легкой смешинкой медленно проговорил:

— Ну вот, сегодня ночью вас освободят…

Я подскочил, как ужаленный, сел и возмущенно прошипел:

— Вы сошли с ума! Не говорите так громко. Охранник услышит. Он отошел, но всего на минуту, может, пошел попить. Осторожней, бога ради!

Доктор засмеялся:

— Не беспокойся. Мы его подкупили. Пока я тут, он не вернется. Все устроено. В полночь я подойду к дверям палаты и закурю сигарету. Это сигнал. Тогда ты быстро разденешься и спустишься на площадку между вторым и первым этажом. Увидишь там на подоконнике розу. Прыгай из этого окна. Внизу будут люди. — Он сделал паузу. — Все понял?

У меня бешено билось сердце.

— Да, отлично понял, — сказал я и, сосредоточившись, повторил все инструкции.

Он улыбнулся и дружески потрепал меня по плечу:

— Главное — не волнуйся. Все рассчитано, все пройдет гладко! Удачи.

Он подмигнул мне и вышел[95].

Более трудной задачи нельзя было придумать. Какое там «не волнуйся»! Меня терзали тысячи сомнений. Я лихорадочно раздумывал, какие меры предосторожности принять, какие осложнения могут возникнуть. Не спускал глаз с вернувшегося на свой пост охранника. Может, он только притворился продажным, а на самом деле это ловушка для меня и моих товарищей? Он кажется таким твердокаменным нацистом! И только когда он повернулся ко мне лицом, я успокоился на этот счет. На губах его блуждала довольная улыбка.