Ян Карский - Я свидетельствую перед миром Страница 71

После ареста Келеца в кооператив нагрянули гестаповцы, перерыли все сверху донизу и допросили всех жильцов. Меня предупредили об облаве, когда немцы были за два подъезда от моего. Но я все-таки успел убежать, бросив все свои вещи. Участь Келеца и его товарищей глубоко потрясла меня. Помимо всего прочего, я остался без денег, а организация переживала тяжелое время. Мне с трудом удалось достать бумаги на новое имя. При таких печальных обстоятельствах я нашел приют у некой пани Лясковой[113]. Она была женой бывшего дипломата, вступившего в польскую армию на Западе. В предвоенные годы супруги и их сын Юзек жили за границей. Чувствуя, что война неизбежна, муж отправил жену и сына домой, в Польшу, где, как он надеялся, они будут в большей безопасности. Как многие другие семьи, они потеряли все, что имели.

Вероника Ляскова была ослепительной красавицей лет сорока, но выглядела гораздо моложе и говорила, что ей двадцать восемь. Шутить или спорить с ней по поводу ее возраста было небезопасно — разозлившись, она могла здорово отбрить собеседника. У пани Лясковой была пятикомнатная квартира, в большой столовой она, чтобы выжить, устраивала платные обеды. Кроме того, зарабатывала, продавая овощи со своего огорода. Большая часть добытых неустанным трудом денег уходила на содержание пятилетнего сына.

Она обожала мальчика и старалась, чтобы он не узнал, не почувствовал, что идет война, чтобы у него было все, что достается детям в мирное время: красивая одежда, шоколад, апельсины, молоко, конфеты. Все это она покупала на черном рынке по чудовищным ценам и для этого работала день и ночь.

Если же не считать безумной материнской любви, — никогда не видел, чтобы кто-нибудь настолько не желал принимать во внимание обстоятельства! — это была очень умная, рассудительная и смелая женщина. Благодаря тому что у нее столовалось много клиентов, частые визиты посторонних не вызывали подозрений, так что квартира стала идеальным убежищем для подпольщиков.

Помню такую сцену: послеобеденное время, в столовой полно народу. В одном углу оживленно, но тихо переговариваются четверо мужчин. В другом двое мужчин и женщина упаковывают стопки краковских подпольных газет, предназначенных для распространения в других местах. В третьем еще двое колдуют над чем-то похожим на взрывчатку. Я и трое моих коллег сидим за столом и делим на порции несколько граммов цианистого калия. Согласно недавнему приказу, все, чья работа связана с особым риском, должны иметь при себе яд. Ляскова помогает нам: с помощью аптекарского пинцета раскладывает крошечные порции порошка по капсулам. Вдруг звонок в дверь — пришел кто-то еще из наших. Ляскова резко встала, немного яда рассыпалось по столу. В тот же миг маленький Юзек ворвался в комнату и попытался влезть на стол, чтобы посмотреть, что делает мама, и ладошка его попала прямо в порошок.

Дверь пошел открывать кто-то другой, потому что хозяйка дома бросилась к мальчику, принялась лихорадочно оттирать его руки и лицо, раздела его и понесла мыть с ног до головы. Один из нас осмелился заметить, что это слишком. Но она оборвала его одним взглядом и принялась драить стол и пол вокруг него. В комнате воцарилось удрученное молчание. Между тем Ляскова, покончив с уборкой, преспокойно взяла пинцет и вернулась к прерванному занятию.

Часто к Лясковой приходили Цина, журналист и лидер социалистов, у которого я прожил несколько дней по возвращении из Франции, и Кара, глава подпольного военного штаба округа. Они должны были работать в тесном взаимодействии, и тут у них было место встречи. Нередко один другому давал денег на неотложные нужды и даже людей для выполнения отдельных заданий.

Я работал в военной пресс-службе и постоянно общался с обоими. Незадолго до Пасхи 1941 года мы стали подозревать, что нашему отделу грозит серьезная опасность. Одного из наших распространителей арестовали, несколько женщин-связных говорили, что за ними следят. Два наших тайных склада, где хранились подпольные газеты, деньги, оружие и прочее и где можно было по мере необходимости все это брать, были обнаружены полицейскими. Счастье, что никого там не застали, но мы понесли немалые материальные потери. Одно из двух: или среди нас был провокатор, или гестапо напало на наш след. Всем местным ячейкам передали «запрет на связь с верхами», но, к сожалению, было уже поздно. Однажды Цина пришел страшно подавленным. Он целый час прождал Кару в условленном месте на берегу реки, а тот не пришел. Цина метался по комнате, нервно курил, что-то пытался нам объяснить, сопоставлял факты, думал вслух. И наконец сказал:

— Я пойду к нему, узнаю, в чем дело.

Ляскова уговаривала его не ходить:

— Не стоит рисковать, это слишком опасно. Лучше наберемся терпения и подождем, скоро все выяснится…

— Пока мы будем ждать, положение может стать еще хуже, — возразил Цина. — И потом, даже если гестапо что-то разнюхало, квартиру Кары они не найдут. Я пошел. Вернусь не позже, чем через два часа…

Но он так и не вернулся[114].

Когда два часа прошло, мы с Лясковой принялись отбирать самые важные из компрометирующих бумаг, а остальные сжигать. Потом уложили несожженную часть в чемодан, а сверху наложили овощей. Ляскова позвала прислугу, которая, естественно, была посвящена во все тайны, сказала ей, что мы должны уходить, поручила ей сына и дала задание. Каждый день в восемь часов утра та должна была выставлять на подоконник большую китайскую вазу, так чтобы ее было видно с улицы. Если ничего страшного не происходит, через пять минут вазу нужно убрать. Если же в доме появится гестапо, одно из двух: или вазы на подоконнике не будет, или она останется там до тех пор, пока не минует опасность.

Ляскова вышла первой с чемоданом в руках. Я догнал ее на углу через пару минут, и мы несколько часов пробродили по городу, обсуждая, где переночевать и где оставить злополучный чемодан. Ляскова была крайне осторожна и предусмотрительна. Она не хотела идти на конспиративные квартиры или к друзьям, понимая, что может навлечь на них подозрения полиции. Что касается чемодана, она предложила простой и ловкий план: оставить его в камере хранения на вокзале, а дня через два послать за ним самого старого и хилого курьера. Если немцы перехватят и обыщут чемодан, арестуют только его одного. Потом, возможно, курьера отпустят, ну а в противном случае… что ж, еще один старик умрет за святое дело. После долгих колебаний, убедившись наверняка, что за нами не следят, мы сняли номер в дрянной гостинице с самой дурной репутацией. Немцы, которым моральное разложение населения, особенно молодежи, было на руку, поощряли такие притоны. Стараясь не привлекать к себе внимания и делая вид, что не замечаем никого из сомнительного вида постояльцев, мы прошмыгнули по коридору. Заплатили за номер и уже подходили к лестнице, и тут я почувствовал, что моя спутница чуть жива от омерзения. Я взглянул на нее с беспокойством. Но она взяла меня под руку, подтолкнула локтем и со смехом сказала: