Ян Карский - Я свидетельствую перед миром Страница 72

— Пошли!

Она мужественно держалась следующие два дня, пока я разведывал обстановку и ходил проверять, как там ваза на окне. Ваза появлялась и исчезала в условленное время. Действуя очень осторожно, я связался со своими и мало-помалу узнал, что и как произошло.

Все началось с ареста одного связного в Силезии. Не выдержав страшных пыток, он назвал адреса постоянных явок. Полиция установила за ними тайное наблюдение. Таким образом выследили Кару. К счастью — это нас и спасло — за все это время он ни разу не приходил на встречу с Циной. Действуя по известной схеме, гестаповцы заперли его в квартире и сами засели там же. В первый же день три женщины-связные, не дождавшись Кары, пришли к нему домой узнать, в чем дело. На следующий день точно так же в ловушку угодил Цина.

Организация сделала все возможное, чтобы вызволить Цину и Кару из тюрьмы. Но ничего не вышло. Гестаповцы догадывались, что поймали не простых подпольщиков, и бдительно охраняли их. О Цине ничего не было известно. А Каре удалось передать на волю: его зверски пытают, раздробили ему кости обеих ног, сломали руки. Он не может больше выносить муки и просит яду. Ему переслали две ампулы и записку:

Ты награжден Virtuti Militari. Тут яд. Встретимся в свой час.

На другой день нам сказали, что Кару похоронили в тюремном дворе. О Цине по-прежнему ничего. Лишь спустя несколько месяцев до нас дошли вести, что он жив и находится в лагере Аушвиц. Немцы так и не узнали, кто он.

Теперь Ляскова могла более или менее спокойно вернуться домой и жить как прежде.

Вырванные у связного под пыткой признания ставили под удар нас всех: это означало, что многие уже раскрыты или в любой момент могут быть раскрыты полицией. Было решено полностью реорганизовать местные силы Сопротивления. Сменили явки, места тайников, складов и встреч. Перетасовали кадры. Часть подпольщиков перевели в другие города. Словом, приложили все усилия, чтобы добытые немцами сведениями оказались бесполезными. Это была одна из самых крупных неудач, постигших краковское Сопротивление в 1941 году. Гестапо вообразило, что уничтожило всю организацию, однако наши потери были и вполовину не так велики, как казалось оккупантам.

Я оказался в числе отозванных из Кракова, меня перевели в Варшаву, где я должен был заняться тем же, что делал в 1939 году, то есть работой связного. Мне поручили руководить службой, которая обеспечивала связь между столичными политическими лидерами Сопротивления.

Это работа важная, необходимая, но связанная с неизбежными при конспирации трудностями и опасностями. Смысл ее в том, чтобы главные ответственные лица как можно реже собирались вместе. Связной-посредник должен, прежде всего, быть беспристрастным, доброжелательным и бескорыстно преданным делу. Принимать во внимание свои личные мнения и симпатии он не имеет права. Нарушение этих правил чревато всяческими недоразумениями, интригами, ссорами и спорами. А от этого может пострадать сплоченность всего движения.

Я дал себе слово выполнять свои обязанности так, чтобы оправдать оказанное доверие.

Глава XXI

Поездка в Люблин

Первым делом по возвращении в Варшаву мне нужно было придумать себе легенду, которая не только не вызывала бы подозрения у гестапо, но и не ставила под удар мою семью и друзей. Подпольные правила предписывали максимально сузить круг людей, которым известно, чем ты занимаешься, — ради личной безопасности и, главным образом, в интересах организации. Отбирать этих людей следовало очень тщательно, одного того, что они порядочные и сочувствуют нашему делу, было мало; ценились другие качества: способность этому делу служить, умение молчать, всегда быть начеку, не поддаваться на кнут и пряник гестапо.

В Варшаве жили трое моих братьев и сестра. Это к ней в квартиру я явился после побега из поезда в ноябре тридцать девятого. И с тех пор у нее не бывал. Судя по изредка доходившим до меня известиям, состояние ее только ухудшилось. Не в материальном смысле — муж ее был обеспеченным человеком, так что она пока не бедствовала, но осталась безутешной, наглухо замкнулась в своем горе и никого, включая родных и друзей, не желала видеть. Так что идти к ней не стоило.

Зато на старшего брата Мариана[115], в чьем доме мне вручили повестку о мобилизации 24 августа 1939 года, можно было смело положиться. Он знал обо мне почти все. Мы не теряли друг друга из вида, общаясь через общих знакомых. А однажды даже встречались в Варшаве по делам, связанным с Сопротивлением. На второй год оккупации брата арестовали и отправили в концлагерь Аушвиц, который, по капризу судьбы, располагался в тех самых освенцимских казармах, где когда-то был расквартирован мой полк. Мариану невероятно повезло — его почему-то выпустили. Иногда он рассказывал мне про лагерную жизнь. Немцы превратили бывшие казармы в одно из самых чудовищных мест на земле. Брат описывал вещи, которые не укладывались в голове. Охранниками по большей части были тупые детины, набирали их также из числа осужденных за разные преступления или за гомосексуализм и обещали смягчить наказание за жестокое обращение с заключенными.

Мариану было в то время сорок восемь лет. Это был образованный, опытный и знающий свое дело человек. Он занимал высокий пост в центральном аппарате Делегатуры правительства в изгнании и куда больше меня знал о внутреннем устройстве Сопротивления. Мы встречались, хотя обычно в подполье контакты с родственниками не поощрялись. Но от остальных членов семьи мы решили держать все в тайне[116]. Договорились, что он будет делать вид, будто не знает, что со мной случилось после начала войны.

Со вторым братом, Адамом, я никогда не был особенно близок и не стал объявляться теперь. Третий, Стефан, жил в стесненных условиях. Ему было сорок пять лет, и он каким-то чудом ухитрялся прокормить семью. Его старшей дочери Зосе, моей любимице, только что исполнилось семнадцать лет, сыну Рышеку было шестнадцать. Брат считал, что сын «пошел по дурному пути». Он связался со спекулянтами, соблазненный барышами, которые приносил черный рынок. Поэтому мы договорились не сообщать Рышеку, что я в Варшаве.

Самую большую сложность представляло обилие друзей и знакомых довоенного времени. Я неизбежно встречал их повсюду — на улице, в ресторанах и прочих публичных местах. Не ответить на дружескую улыбку почти так же трудно, как промолчать под пыткой в гестапо. Если я первым узнавал кого-то, то старался отойти подальше, незаметно проскользнуть мимо. Если же не успевал скрыться и меня окликали, то чертыхался про себя и отделывался механической улыбкой.