Ксения Лученко - Матушки: Жены священников о жизни и о себе Страница 28

– Получается, она не стремилась воцерковить детей?

– Нет.

– Как вы думаете, почему?

– Думаю, что она не стремилась это делать потому же, почему это не стремилась делать моя верующая бабушка и почему не стремлюсь это делать я. Какое-то глубинное понимание, что лично мы никого воцерковить не можем. Я не знаю, как через такие действия человек воцерковляется, не берусь это объяснить. Мы можем

это сделать, только являя некий образ жизни, а человек, который это видит, будет выбирать: принимает он его или нет. С моей точки зрения, это самая оправданная позиция. Воцерковление все равно шло от бабушки, в этом плане она была более сильной личностью, чем моя мама, потому что моя мама была уж совсем раздавлена окружавшей ее обезбоженной жизнью. А бабушка жила иначе.

Например, бабушка болеет, утром проснется, умоется, причешется, садится, а я сажусь рядом с кроватью и читаю по «Служебнику» то последование утрени, то литургии для хора, если большой праздник или воскресенье – в общем то, что попросит. Понимаю мало, потому что я не знаю церковнославянского языка, я ребенок, мне лет двенадцать. И ведь не потому, что она хотела меня воцерковить, просто сама читать уже не могла, была тяжело больна. А когда она еще не болела, у нас собиралась «домашняя церковь», потому что рядом храма не было, а все уже старые, у всех, как правило, больные ноги, раздавленные работой и болезнями, и десять или двадцать километров пешком до ближайшего храма не дойти – дороги плохие, транспорта нет. Они собирались к нам и все что можно читали и пели, благо службу знали очень хорошо. Я не помню случая, чтобы меня заставляли идти молиться. Этого не было, но при этом я очень хорошо понимала, что происходит нечто такое, чего я, может, не знаю, но что-то очень значимое и большое. В детстве, когда я смотрела летом на облака – такие большие бывают кучевые облака, я очень хорошо видела, как по ним ходят ангелы, в академическом стиле такие с крыльями, очень хорошо Саваофа представляла, мне нравилось рассматривать дом Бога. Я его буквально видела в облаке, как Он ходит там в белом хитоне, радостный, как солнечный день.

– Откуда такое впечатление? От созерцания пустых храмов и росписей в них?

– Нет, от бабушки, от ее дома, от образов домашних. У нас был очень большой образ Спасителя, он был в такой академической манере написан, в тяжеленной серебряной ризе, весь угол занимал. Он был такой красивый! Вот, видимо, отсюда. Потом у нас икона Благовещения была, не византийское письмо, а академическая живопись конца девятнадцатого века. Можно сколько угодно спорить о ее художественных достоинствах и недостатках, но она оказывает очень сильное эмоциональное воздействие, особенно на ребенка. Там не столько надо понимать, сколько чувствовать.

Вот язык византийской, древнерусской иконописи надо уметь понимать. Надо знать какие-то вещи, как знаешь нотную грамоту или буквы, когда читаешь, академическое же письмо воздействует только эмоционально, а многие люди дальше эмоций не двигаются, и поэтому им очень важно это эмоциональное воздействие академической иконописи. А для ребенка – тут и говорить нечего.

Удивительно другое, а именно то, что спустя много лет, моя трехлетняя Маша, глядя в окно с пятого этажа нашего дома на улице Ломоносова, время от времени сообщала мне, что ангел пролетел, рассказывая, какой он был, или что она видела в окне Богородицу.

В городе я жила в окружении большей частью людей, приехавших и стремящихся изо всех сил вжиться в этот город, как они его понимали. Я произрастала не в культурной городской среде, а в среде людей, большей частью без корней, почвы, дома, потерявших одно и не обретших другое. У людей, вырвавшихся из общежитий в коммуналки, не было никаких сил для духовной жизни. Они все время решали насущные сиюминутные задачи. Это объяснимо, это беда, которая рождает вину, но, тем не менее, жизнь-то очень не интересная.

А когда я приезжала к бабушке в Матвеево, лежащее в 50 километрах от Чухломы и в 70 – от Кологрива, я словно опрокидывалась в абсолютно другой мир: начиная от внешнего вида этого мира и кончая внутренним устройством жизни.

Большой старый дом моего прапрапраде-душки Фоки Алексеевича Комарова, отстроенный одним из первых после большого пожара в 1849 году. Дом двухэтажный («двужильный»),

третий этаж – мезонин с балконом, огражденным точеными балясинами. Балкон опирался еще на гнутые причелины. Наличники были украшены глухой резьбой «полусолнце». Пятистенок с пятью окнами по фасаду, семью окнами по бокам, с двором под одной крышей, где вверху огромная поветь, внизу помещалась скотина. На балкон нас уже не пускали, но я хорошо помню большую залу с лавками вдоль стен по всему периметру и большие печи. Этот дом был для меня символом другой жизни. В этом доме умер прапрапрадедушка Фока Алексеевич, прапрадедушка Симеон Фокич, знаток Уложений о наказаниях, прапрабабушка Анна Назарьевна, мой любимый прадедушка Иван Михайлович, почитаемый всей волостью за умение быть ходатаем по мирским делам, уважительность и обходительность в обращении с людьми, честность и порядочность в исправлении должности председателя волостного суда; в этом доме родилась моя бабушка.

Интересные предметы старого быта, например чугунный витой светец и граммофонная труба, тут же и лампа с абажурами белого молочного стекла, и цепы, и ступы, и корчаги, и пузатые самовары, жестяная нарядная кружка с портретами Николая II и императрицы Александры Федоровны, полученная прадедушкой Иваном Михайловичем на Романовских торжествах в 1913 году, в Костроме, и наряду с этим много книг, сундуки с письмами и бумагами и образа. Это все еще живое, не как украшение интерьера, а как дыхание.

Естественно, утро без молитвы не начиналось, за стол без молитвы никто не садился, никто без молитвы из-за стола не вставал. Ребенку много не надо, он это видит, он это воспринимает.

– Вы сказали о своих родителях, что они приехали из деревни в город, а получается, что наибольшие впечатления на вас все-таки оказала ваша историческая родина. Расскажите немного об этом месте.

– Она до сих пор оказывает на меня не просто какое-то влияние, а я считаю, что только благодаря ей, этой исторической родине, я имею точку опоры в жизни. С годами я начала больше понимать внутреннее биение жизни своей «исторической родины».

Я всегда думала: какие мне святые близки: мучеников я не понимаю, перед новомучениками я испытываю нечто вроде такого внутреннего трепета, я боюсь сказать, что я их понимаю, я их чувствую. По внутренней сути мне близки преподобные, а вот то место, где жила моя бабушка, – оно все исхожено этими самыми преподобными. Это и Ферапонт и Адриан Монзенские, и Иаков Железноборовский, и Паисий Галичский, и Макарий Писемский, Авраамий Городецкий, Макарий Унженский – очень много учеников преподобного Сергия Радонежского, которые основывали монастыри и таким образом как бы осваивали край. Потому что он был населен, как доказали местные ученые, выходцами из Новгорода (по цоканью и другим языковым признакам), но я думаю, что там основную массу все-таки составляли не новгородцы, а местные племена – чудь, меря. Был известный Галич Волынский, а наш Галич назывался «Мерьский». В просторечье это звучало как «Галич мерзкий». Поэтому «Мерьский» постепенно вытеснилось, и он стал просто город Галич.

И наше Матвеево находится недалеко от села Озерки, места, где в XIV в. была основана Великая пустынь, один из четырех монастырей лесного Заволжья, начало которым было положено Авраамием Городецким. Ближе к Чухломе им была основана Верхняя пустынь (с. Коровье), на Чухломском озере Авраамиево-Городецкий монастырь, существующий и поныне, а на берегу Галического озера, напротив г. Галича, – Заозерский монастырь, где была чудотворная икона «Умиления», обретенная прп. Авраамием. При закрытии храма в 1930-е годы она была унесена последним священником отцом Алексеем и где находится, неизвестно.

Равно с прп. Авраамием почитался и прп. Макарий Унженский. По Солигалическому, Галическому, Чухломскому, Кологривскому уездам более 60 престолов было посвящено прп. Макарию. На руинах нашей летней церкви в Матвееве до сих пор видна роспись алтарной абсиды, где изображен прп. Макарий. Может, их предстоянием и сохранялась там невидимая, но ощутимая духовная реальность, которую даже я чувствовала.

– А ведь все храмы и монастыри были закрыты, когда вы росли?

– Да, все было закрыто, но еще жило большое количество людей, которые были носителями исторической памяти.

У нас дом был приветливый. Бабушка обладала характером каким-то притягательным. Она с каждым человеком, кем бы и каким бы он ни был, умела найти общий язык и к каждому подход, поэтому люди к ней тянулись, двери в дом не закрывались. Дедушка даже смеялся, вечером придет: «Ну что, закончила прием?»