Ксения Лученко - Матушки: Жены священников о жизни и о себе Страница 29

– А ведь все храмы и монастыри были закрыты, когда вы росли?

– Да, все было закрыто, но еще жило большое количество людей, которые были носителями исторической памяти.

У нас дом был приветливый. Бабушка обладала характером каким-то притягательным. Она с каждым человеком, кем бы и каким бы он ни был, умела найти общий язык и к каждому подход, поэтому люди к ней тянулись, двери в дом не закрывались. Дедушка даже смеялся, вечером придет: «Ну что, закончила прием?»

У нас в каком-то роде был странноприимный дом. Несмотря на то что после семнадцатого года все в жизни изменилось, даже в начале шестидесятых годов оставались люди, которые выпали из времени. Был такой старик по фамилии Солонов, он происходил из дальней от Матвеева, но близкой к Великой пустыни деревни Панино, он был оттуда родом. Он ходил всегда в большом брезентовом плаще, типа плащ-палатки у военных, иногда пастухи в таких ходили, у него за спиной был огромный мешок, в этом мешке он таскал иконы и книги, и вот в таком виде он ходил из деревни в деревню, останавливался только у верующих людей, может быть, на день, при этом там велись какие-то духовные разговоры. Я не присутствовала по малолетству, но его я помню очень хорошо: бороду помню, мешок помню. Помню церковные книги и иконы, он боялся, что их уничтожат, и все время носил с собой. Мешок был совершенно необъятных размеров, не рюкзак, а именно такой, в каком картошку носят, он в таком виде путешествовал. Своего дома у него не было. Такой юродивый. Он умер в 1970 году в матвеевской больнице.

Был такой дядя Саша Апраксин, бабушка Анна «Трубочка», чуть раньше Пашка Капустинский. Они и другие призревались бабушкой.

Пашка Капустинский (из д. Капустине близ той же Великой пустыни) ходил по деревням, брался за любую работу, спал где придется. Бывало, придет грязный. Бабушка вынесет на двор чугун горячей воды, какую-нибудь чистую одежду. Он вымоется, а уж потом идет в избу.

Дядя Саша Апраксин приходил утром. В сером чистеньком хлопчатом пиджаке, чистой рубашке, в кепочке. У него всегда слезились глаза, и и от этого он сильно смущался. Мы сидим в зале, завтракаем. Сначала раздается стук в дверь, потом появляется дядя Саша и скромно садится на высокий порог. Его уговаривают пройти к столу, он не соглашается, и эти «китайские церемонии» длятся с полчаса. Мы знаем, что дядя Саша все равно за стол не сядет и не обращаем на него внимания, хотя есть, когда человек сидит на пороге, как-то неловко. Наконец, бабушке удается подвигнуть дядя Сашу на действие: он деликатно, сняв кепочку и зажав ее в кулаке, присаживается на краешек стула у голландской печки, которая отделяет залу от очередной комнаты, и начинает «светский разговор» о погоде, сене, деревенских заботах. Мы спокойно едим, бабушка ходит туда-сюда, поддерживая разговор. Посидев десять минут, дядя Саша прощается и уходит. До следующего раза. И только как-то совсем случайно я узнала, что бабушка не просто ходила туда-сюда, она собирала дяде Саше узелок с гостинцами, едой и с чем-нибудь из одежды и отдавала ему на мосту, то есть в коридоре, так, чтобы мы не видели. Когда бабушка умерла, он пришел на поминки, и я запомнила, как он говорил Анне «Трубочке»: «Как матерь она мне была…» Дядя Саша умер в 1976 году на дороге из деревни Мартьянов в Матвееве

Чем Матвеево сильно влияло, тем, что еще были живы люди, которые несли в себе заряд той, прежней эпохи, когда, как говорил архимандрит Павел (Груздев), «еще русские люди были».

Вот у Павла Проценко в замечательной книге «Цветочница Марфа» в двух словах емко и верно сказано об этих людях: «Тот, кто встречал на своем жизненном пути крестьян старой дореволюционной закалки, умевших согревать пасхальной радостью и добротой холод жестокой реальности, на деле жалевших слабых и беспомощных, знает, что подобные качества души есть признак подлинной духовной культуры». Я именно это имею в виду, когда говорю о людях, которые окружали меня в детстве.

– Вы помните вашу первую встречу со священником, как это вошло в вашу жизнь?

– Помню, он был очень старый, это тот батюшка, который меня крестил. Я его помню сознательно и позже, когда мы ездили причащаться. Он был очень старый, очень светлый и очень добрый, я не помню ни одного слова из того, что он мне говорил, но у меня хорошая зрительная память и я очень хорошо помню его образ. Отец Николай Предтеченский окончил костромскую духовную семинарию в 1908 году, сначала работал учителем в школе, как очень многие выпускники семинарии. Потом он был рукоположен в священный сан и всю жизнь прослужил в одном и том же месте – вот в этом Ильинском, и увезли его оттуда в 1973-м, он 1887 года рождения, ему было 86 лет, он уже вышел за штат, просто потому, что физически бы не в состоянии служить. Он окормлял огромный район, где не было ничего больше, потому что все было закрыто.

Когда меня крестили, ему было 70 или чуть больше лет. Потом помню его в храме, когда мы с бабушкой приезжали молиться и причащаться.

Он был хорошего роста, мне казался просто высоким, худой, лицо такого аскетического типа, нос прямой, хорошая борода и выражение лица человека, сопричастного какой-то иной жизни, тайне. Очень культурный, обходительный, обязательный, терпеливый и безотказный. Уважали его очень все, а прихожане любили. В храме при нем всегда было чисто и светло, как на Пасху. В 1973 году он ушел за штат по возрасту, уже сил не было и здоровья, и дети увезли его. Как бы он ни общался с бабушкой, я всегда чувствовала дистанцию, его отделенность от меня, его приобщенность к неведомой мне иной жизни, и это притягивало. Для меня это было так естественно, как бабушкины образа в комнатах, и книги, и наши молитвы, и пение «Заступница усердная» по утрам, это была часть иной жизни, ни на что не похожей. Вот это я понимала, что она ни на что не похожа. Но потом, когда я пыталась ходить в храм в городе, я была ребенком очень застенчивым – мне казалось, что я большая и толстая, сама себя очень стеснялась, и поэтому, когда я приходила в Троицкий собор, в Лавру…

– Одна?

– Да.

– В каком возрасте?

– В седьмом классе, наверное.

– И вы решили, что будете ходить в храм?

– Я не решала, я просто пошла. И он меня подавил, он произвел на меня такое впечатление, после нашего храма, впечатление римской бани, знаете, римские термы, как в учебниках истории их изображали. Там такая была отъединенность от всего, в деревне совсем не так (одни обращения чего стоят: «Андел мой», «Родно мое», «Милушка»). Ощущение потерянности, мысль о том, что каждый человек одинок на пути к Богу, она только с возрастом приходит, ребенок этого не понимает. Если в деревне все было близко, понятно и все свое, тебя все любят, то когда я пришла в Троицкий собор, где тебя никто не знает, тебя никто не видит, ты всем мешаешь, естественно, я быстро ретировалась.

– И надолго вы ретировались?

– Из Троицкого собора лет на десять, наверное. Для меня церковь существовала только там – в деревне, я ходила в церковь по крайней надобности: умерла бабушка, отпевали – пошла, годины – в церковь, естественно. Для меня городская церковь была закрыта. Внутренне я ее не воспринимала – это было что-то другое.

– Вы говорили, что крестивший вас священник всю жизнь прослужил в одном храме. А как же он избежал репрессий?

– Я не знаю подробностей, в какой мере репрессии коснулись отца Николая, знаю лишь, что он отбывал повинность на лесоповале вместе с нашей тетей Лидой, женой бабушкиного брата, которая 30 лет после ухода отца Николая хранила храм в Ильинском. Вообще, к сожалению, участников и свидетелей событий тех лет никого не осталось, что-то узнать практически не у кого, а я помню по рассказам немного.

У нас в Матвееве осенью 1930 года были арестованы священник Павел Петрович Розанов, диакон Иван Иванович Кузнецов, регент Александр Степанович Кузнецов.

А.С. Кузнецов с семьей были высланы в Магнитогорск. Когда их арестовали, посадили в телегу и повезли, жена Александра Степановича, Анна Алексеевна, запела: «Тебе Бога хвалим, Тебе Господа исповедуем…» (Бортнянского). Тут бабушка, рассказывая, всегда пела: «Мученицы Твои Господи». Потом были письма, сохранилось одно, исполненное такого страдания и достоинства, что я не могу читать его без слез:

«…Скоро уже два года, как мы находимся на новом нашем поселении, и многое пришлось увидеть и пережить изменений в обстановке жизни, но благодарение Господу, что все мы находимся здоровы и работаем я и Ваня по своей специальности. Один крупный недостаток: не хватает… хлеба, что получаем, то нам по нашей тяжелой работе никак не хватит, и если бы сильно экономить, то перестанешь работать и конечно сделаешься нетрудоспособным, что здесь на чужбине самое страшное. Я и семья обращаемся к вам с просьбой. Если возможно. Не пришлете ли нам чего из продуктов. Чего вам можно уделить или муки или какой крупы… Я перед вами думаю в долгу не останусь и верю, что вам за ваше доброе Господь воздаст своим благословением вашей трудовой жизни… Всегда уважающий вас Александр Степанов Кузнецов. Магнитогорск, центр, поселок, Восточная улица, блок № 24-й. 6 апреля 1933 г.»