Сборник - Убийство императора Александра II. Подлинное судебное дело Страница 44

День 1 марта… Кто из нас, кто из жителей Петербурга не помнит, как начался и как проходил этот воистину черный день, мельчайшие особенности которого неизгладимо врезались в память каждого?! Обычной чередой шла воскресная, праздничная суета огромного города, несмотря на нависшее свинцовыми тучами пасмурное снежное небо; на улицах привычным потоком переливалось людское движение, и ничто среди этой пестрой, спокойной, своими личными интересами занятой толпы не говорило о том, что над ней уже веяло дыхание смерти, уже носились кровожадные мысли убийц. Около часу дня окончился в Михайловском манеже развод в высочайшем присутствии, на этот раз от лейб-гвардии саперного батальона, и его императорское величество государь император Александр Николаевич, оставив Манеж, изволил заехать для завтрака в Михайловский дворец. В третьем часу дня императорская карета, выехав из дворца, проехала по Инженерной улице и повернула направо по набережной Екатерининского канала, по направлению к Театральному мосту. Карета ехала быстро в сопровождении обыкновенного конного конвоя из шести казаков и следовавших сзади в санях друг за другом полицеймейстера полковника Дворжицкого, Отдельного корпуса жандармов капитана Коха и ротмистра Кулебякина. Недалеко от угла Инженерной улицы под императорской каретой внезапно раздался взрыв, похожий на пушечный выстрел, повлекший за собой всеобщее смятение. Испуганные, еще не отдавая себе отчета в случившемся, смутились все – не смутился лишь он один, помазанник Божий, невредимый, но уже двумя часами отделенный от вечности. Спокойный и твердый, как некогда под турецким огнем на полях им же освобожденной Болгарии, он вышел из поврежденной и остановившейся кареты и был встречен полковником Дворжицким, который доложил, что на панели канала только что задержан народом, по-видимому, причинивший взрыв злоумышленник. Выслушав доклад, государь император в сопровождении полковника Дворжицкого направился к задержанному, уже окруженному едва не растерзавшей его толпой. Эта толпа, что бы ни говорил Желябов, кричала: «Дайте нам, мы его разорвем!» Не узнав государя, мучимый страхом за его участь, стоявший поблизости подпоручик Рудыковский спросил у окружающих: «Что с государем?» Вопрос был услышан самим монархом, который, оглянувшись и как бы отвечая на него, изволил произнести: «Слава Богу, я уцелел, но вот…» – и с этим неоконченным восклицанием государь император обратил и свои мысли, и свое внимание на лежавших тут же у ног его раненных взрывом конвойного казака и 14-летнего крестьянского мальчика Николая Максимова. Бедный мальчик – да будет вечно сохранена его память – кричал от невыносимых страданий. Тогда опечаленный повелитель Русской земли умиленно наклонился над истерзанным сыном народа. Это последнее участие, оказанное умирающему ребенку-подданному, было и последним земным деянием государя, уже предстоявшего своей собственной мученической кончине. Уже навстречу ему неслась зловещая угроза схваченного преступника: «Еще слава ли Богу» – было злобным ответом Рысакова на услышанное им восклицание государя, что, слава богу, он уцелел. Рысаков знал, что говорил. Промахнувшийся и обезоруженный, он знал, что за ним в той же засаде стоит другой, такой же, как и он, отверженец, а там третий, четвертый, которые постараются не промахнуться и адски задуманное довести до конца. Далекий от мысли беречь себя от опасности, государь император, несмотря на мольбы полковника Дворжицкого, не соизволил немедленно отбыть во дворец, а выразил намерение осмотреть место взрыва. Твердой, спокойной поступью направился он, удаляясь от Рысакова, по тротуару канала, окруженный ближайшей свитой и теснившимся к нему отовсюду народом. Несчастные, они радовались избавлению своего обожаемого монарха от опасности и не помышляли, что он идет к ней навстречу, что не дни, не часы, а минуты его уже сочтены. Не успел государь сделать нескольких шагов, как у самых ног его раздался новый, второй, оглушительный взрыв. На мгновение все пространство скрылось в поднятой как бы вихрем перемешанной массой дыма, снежной пыли, каких-то бесформенных, ужасных клочков и обломков. Мгновение это, мучительное, как смерть, длинное, как вечность, миновало, масса рассеялась, и пораженным взорам присутствующих – и уцелевших, и пострадавших, но еще не потерявших сознания – представилось кровь леденящее зрелище, которого никто из них не забудет до последнего своего издыхания. Везде кругом были павшие, раненые, но никто не смотрел на них, и сами они, подобно полковнику Дворжицкому, не думали о себе: среди павших и раненых был государь. Прислонившись спиною к решетке канала, упершись руками в панель, без шинели и без фуражки, царь-страстотерпец, покрытый кровью, полулежал на земле и уже трудно дышал. Обнажившиеся при взрыве ноги были раздроблены ниже колен, тело висело кусками… Живой образ нечеловеческих мук!.. Обрывается голос, цепенеет язык и спирает дыхание, когда приходится говорить об этом теперь: судите же сами, каково было тогда несчастным очевидцам событий. До полковника Дворжицкого, раненого и упавшего, донесся слабый полустой: «Помоги», заставивший его вскочить, как здорового. Раненые подползли, уцелевшие бросились к простертому на земле монарху и услышали едва внятно произнесенные им слова: «Холодно, холодно», вызванные охватившим его ощущением зимнего холода. Увы, то был предвестник близкого могильного холода! Кем-то был подан платок, которым покрыли голову венчанного страдальца. Сотни верных рук протянулись к нему и тихо, бережно, среди всеобщего невыразимого отчаяния, подняли его с земли и понесли по направлению к экипажам. Это не была свита, несущая пострадавшего государя, – это была толпа, в которой рядом с приближенными монарха сошлись и моряки мимо шедшего караула, и юноши Павловского училища, и случайные прохожие, прибежавшие на взрыв, – то были пораженные горем дети, несущие умирающего отца! Дорогой поручик граф Гендриков заменил своей фуражкой тяжелую каску, второпях надетую на обнаженную голову государя. Между тем на место подоспел его высочество великий князь Михаил Николаевич. Припав к своему августейшему брату, он спросил, слышит ли его императорское величество? «Слышу», – было ответом, за которым послышалось слабо выраженное желание быть поскорее доставленным во дворец. Слова свидетельствовали о сознании – сознании о страдании, физический ужас которого ум отказывается представить себе даже приблизительно. Оно было еще так ясно, это предсмертное страдальческое сознание государя, что он, услышав предложение одного из его несших, штабс-капитана Новикова, внести его в ближайший дом для подания первоначальной помощи, имел еще силу объявить другую свою последнюю волю: «Несите меня во дворец… там… умереть». Это были предпоследние слова монарха-человека, пожелавшего умереть христианской кончиной дома, в кругу близких, среди своей семьи… Богу было угодно исполнить это желание. Государь император был помещен вместо своей разбитой кареты в сани полковника Дворжицкого, и чины конвоя, ротмистр Кулебякин с казаками Луценко и Кузьменко, сослужили своему венценосному вождю последнюю службу – перевезли его умирающего во дворец. Дорогой, забыв о муках своих и думая только о том израненном верном слуге, которого он видел перед собою, государь два раза тихо, но настойчиво спросил: «Ты ранен, Кулебякин?» Горькие слезы раненого, о своих ранах забывшего, были ответом… А на месте события подбирали убитых, раненых, изувеченных, раздавались их раздирающие душу стоны и крики, смешавшиеся с криком ужаса стекавшегося отовсюду, обезумевшего от горя народа. Скоро живым, неудержимым потоком он наполнил собой Дворцовую площадь, куда привела новые огромные толпы быстро разлетевшаяся горестная весть. В гробовом молчании, как бы притаив дыхание, стояла многотысячная толпа: она не верила своему горю, не хотела верить роковому исходу позорнейшего из злодеяний, она ждала и надеялась… Тщетные ожидания, разбитые надежды! В 3 часа 35 минут пополудни воля Господа совершилась. Медленно и печально опустился до половины флагштока означающий высочайшее присутствие императорский флаг на Зимнем дворце, и русские люди поняли, что все кончилось: страдания царя-мученика прекратились, великий страдалец за Русскую землю навеки в Бозе почил. Да, не стало «государя-мученика» – это было первое слово, вырвавшееся из русской груди, первый крик наболевшей, потрясенной русской души. Вся Русь повторила и всегда будет его повторять, помышляя или говоря о событии 1 марта; но рядом с этим глубоко верным уподоблением да будет позволено мне высказать еще и другое, которое невольно является у меня каждый раз, как передо мною встает живая картина событий в его простом, ближайшем значении. Государь пал не только как мученик, жертвой жесточайшего по орудию своему цареубийства: он пал и как воин-герой на своем опасном царском посту, в борьбе за Бога, Россию, ее спокойствие и порядок, в смертельном бою с врагами права, порядка, нравственности, семьи – всего, чем крепко и свято человеческое общежитие, без чего не может жить человек.