Эксперт Эксперт - Эксперт № 49 (2013) Страница 16

— Какова может быть в этом роль академических институтов?

— Академия наук — это в первую очередь, конечно, фундаментальные исследования, но по очень многим направлениям мы уже активно занимаемся тем, чем раньше у нас занималась прикладная наука, потому что генерировать знания, которые не находят применения, обидно.

Например, я понимаю, как образовались алмазы и какие есть критерии, чтобы проводить прогнозную оценку территории. Но надо же проверять эти критерии. И сейчас у нас есть контракт с Роснедрами, по которому впервые в истории наш академический институт стал головной организацией в прогнозно-оценочных, то есть прикладных, исследованиях. Вместе с нами его выполняют еще два института, которые входят в систему Роснедр: ЦНИГРИ — Центральный научно-исследовательский геологоразведочный институт алмазов и благородных металлов и СНИИМС — Сибирский научно-исследовательский институт геологии, физики

и минерального сырья.

Я считаю, что на тех направлениях, где Академия наук имеет возможность и желание подставить плечо отраслевой науке, она должна это делать. А там, где отраслевой науки просто нет, Академия должная взять на себя ее функции. Это наш гражданский долг, и без этого мы будем вхолостую работать. Кроме того, мы у себя генофонд тех ушедших прикладных отраслей сохранили и можем подготовить специалистов, которые туда вернутся, когда придет время, и будут уже на современном уровне решать задачи.

И мы делаем то, что они уже разучились делать. Мы до десяти полевых отрядов посылаем на всю Сибирскую платформу. Работает молодежь. И ребята растут быстро, инфантилизм, присущий молодежи, махом на Севере улетучивается.

— Молодежь сейчас не очень, как мне кажется, ходить пешком любит…

— Идут, идут, они на Севере себя уважать начинают и быстро защищаются. У меня в прошлом году были две докторские защиты, одному 36, другой 37 лет, для геологов это очень рано. Пробы пород смотрят и одновременно делают фундаментальную науку, потому что они получают информацию и исходный материал, который по-другому бы не получили.

— А почему вашему институту удалось сохраниться, а прикладным не удалось?

— В выживании нашего института большую роль сыграло алмазное направление, которым занимался я. Моя лаборатория была создана в 1985 году. Деньги тогда выделили нормальные. Были заключены договоры с экспедициями Министерства геологии и с геологическими службами объединения «Якуталмаз». Когда начались 1990-е, экспедиции стали разваливаться, их начали переводить в АК «Алроса», но там тоже первое время очень тяжело было, они своим рабочим по четыре-пять месяцев не платили зарплату. И у нас денег не стало, я за два года потерял 11 человек. Один из моих учеников ушел в De Beers работать. Его взяли с удовольствием, сейчас у него своя компания небольшая.

Другой сначала в Намибию уехал, потом где-то в Танзании работал, был в канадской компании главным геологом. Остальные кто куда. Было плохо. Я чувствовал, что надо что-то делать, иначе все развалится. И первый шаг, который помог нам сохраниться, — это договор с АК «Алроса» о создании в Новосибирске совместной лаборатории, в которой вели прикладные и фундаментальные исследования, интересные для этой компании. И я туда устроил из нашего института человек пятьдесят, они получали вторую зарплату, которая раза в два была больше, чем в институте. А в 1994 году

я поехал в Канаду.

— Вы продолжали работать и в Академии?

— Конечно. В Канаде я работал летом. И в Канаду я возил человек десять своих сотрудников. И в институт деньги шли, нам платили за исследования образцов геологических материалов.

А в 2001 году, после уже состоявшегося открытия, когда стало ясно, что это месторождение первого класса, мне предложили в Канаде вторую позицию в компании — первого вице-президента. И сказали, что берут всех, кто со мной работал в компании. Я отказался. Хотя, честно скажу, что в начале 1990-х я колебался. В 1993–1994 годах меня очень сильно приглашали остаться работать в Вашингтоне в Институте Карнеги. Организация весьма солидная. Если у нас на всю Россию сейчас один лауреат Нобелевской премии, то там менее чем на 200 человек сотрудников было семь лауреатов Нобелевской премии.

В 1994 году я даже жену, которая тоже геолог, привез туда с собой. И она говорит: хорошо, но как быть с лабораторией, с ребятами, которых ты сам учил, которые тебе верили? Это было бы предательство, и я отказался. Правда, с 1991 по 1997‑й каждый год ездил туда на два с половиной — три месяца работать, много чего там сделал, многому научился у ныне покойного академика Бойда, Джо Бойда, как его называли коллеги и друзья, ученого и человека мирового класса, я его считаю одним из своих учителей. И теперь мне обидно, когда говорят, что надо вернуть тех, кто тогда уехал, чтобы нас учить.

— Сколько зарабатывает геолог- поисковик сейчас в России?

— Конечно, не столько, сколько в Канаде. Геологи наши получают сейчас где-то 120 тысяч. А начальник отряда 180 тысяч.

— А средняя зарплата научного работника у вас в институте?

— У молодого специалиста сейчас примерно 35–36 тысяч. Доктор наук где-то 80–85. Но это среднее, потому что есть молодые активные доктора, они и 120, а некоторые и 150 зарабатывают. А есть у нас доктора, которым уже по 75–80 лет и более лет: они нас учили, с нами работали, и мы их оставляем на 0,25 ставки, на 0,5 и доплачиваем из внебюджетных средств, если они активно работают и публикуются. Например, у меня в лаборатории работает Лев Шарифович Базаров, человек, который получил закрытую Государственную премию за разработку топлива для «Сатаны», за это у него еще и орден Трудового Красного знамени. Работает потихонечку, но здоровья уже нет, 82 года, но такие люди — гордость и слава нашей страны и ее науки, и мы просто обязаны отдавать им наш долг. Мы имеем возможность это делать, потому что в дополнение к бюджетным средствам, которые составляют примерно 245 миллионов в год, мы зарабатываем еще столько же на грантах и хоздоговорах.

Карта

Томторское и Полигайское месторождения

Разрешить по существу дела

Павел Быков

Конференция Народного фронта показала, что этот политический институт способен сыграть ключевую роль в переходе России на новую модель социально-экономического развития

Фото: ЕРА

«Форум действий» Общероссийского народного фронта (ОНФ) зафиксировал новый статус этого движения в политической системе России. Фактически речь идет о трансформации предвыборного движения, казавшегося многим исключительно тактическим, в реальный политический институт. Об этом говорит прежде всего такая большая политическая победа, как решение Владимира Путина , что его поручения правительству будут сниматься с контроля лишь после того, как пройдет обсуждение их исполнения на общественных площадках; обеспечивать же это обсуждение будет именно Народный фронт. «Это сложная работа. Но надо, чтобы коллеги в исполнительных органах власти понимали, что придется этот путь пройти именно под контролем общественности, — заявил Владимир Путин. — Обязательно даже дам прямое поручение Контрольному управлению не снимать с контроля до тех пор, пока не будет проведена такая работа».

yandex_partner_id = 123069; yandex_site_bg_color = 'FFFFFF'; yandex_stat_id = 3; yandex_ad_format = 'direct'; yandex_font_size = 0.9; yandex_direct_type = 'vertical'; yandex_direct_limit = 2; yandex_direct_title_font_size = 2; yandex_direct_header_bg_color = 'FEEAC7'; yandex_direct_title_color = '000000'; yandex_direct_url_color = '000000'; yandex_direct_text_color = '000000'; yandex_direct_hover_color = '0066FF'; yandex_direct_favicon = true; yandex_no_sitelinks = true; document.write(' sc'+'ript type="text/javascript" src="http://an.yandex.ru/system/context.js" /sc'+'ript ');

Понятно, что это большая аппаратная победа ОНФ, поскольку исполнение поручений президента — важнейший фактор оценки работы отдельных министерств и правительства в целом. То есть Фронт планируется использовать как элемент прямой демократии — в качестве способа контроля над бюрократией. Плюсы такого контроля уже видны: начинает открыто обсуждаться то, что раньше не обсуждалось, люди начинают говорить то, что раньше говорить было не принято.