Виктор Тростников - Быть русскими – наша судьба Страница 20

Таким образом, если Новозаветное Откровение для нас что‑то значит, мы должны считать совершенно бессмысленными разговоры о том, хороший Сталин или плохой и правильно или неправильно делал он то‑то и то‑то. Если всякая власть от Бога, то такая власть тем более – ведь после победы над Гитлером Сталин, подобно Александру Благословенному, победившему Наполеона, стал «властелином полумира». А на рубеже двадцатых и тридцатых годов XX века он становился полновластным хозяином в Советском Союзе, и любое его решение обретало историческое значение. От того, куда он повернёт руль, зависело теперь будущее страны. И вопрос о связи партии с народом упраздняется, и на его место встаёт вопрос о связи с народом товарища Сталина.

Эта связь у него была, несомненно, гораздо более сильной, чем у «ленинской гвардии», состоявшей главным образом из представителей культурно‑исторических типов, чуждых нашему. Он правильно уловил один из аспектов тех упований, которые народ всё ещё возлагал в то время на власть, и откликнулся на него. Народ верил, что жертвы, принесённые им в период революции и Гражданской войны, были не напрасны, и, более того, готов был приносить и новые жертвы, и совершать новые героические усилия, чтобы великая цель, путь к которой открыла революция, была достигнута. И очень нуждался в слове, которое направляло бы его к этой цели. Таким обожествляемым им словом продолжало быть слово лже‑Христа Маркса, но не могли же массы окормляться им только по книгам – им было необходимо слышать его живое звучание, и озвучивать его должен был человек, обладающий высоким авторитетом. Короче говоря, народу нужны были не вожди, а вождь, который, в полном соответствии с этимологией этого слова, будет вести свой народ. И, повинуясь этому не осознанному до конца даже самим народом и передавшемуся ему как бы телепатически запросу, Сталин сделался таким вождём. И Бог содействовал ему в этом, открывая перед ним зелёную улицу: сперва послал Зиновьева и Каменева, чтобы свалить Троцкого, потом Бухарина, чтобы свалить Зиновьева и Каменева, потом Кирова, чтобы свалить Бухарина, и, наконец, Николаева, который застрелил стремительно набиравшего популярность Кирова.

Став столь необходимым народу вождём, Сталин должен был решить, куда его вести. И тут второй раз проявилась его способность схватывать на лету национальные чаяния. Он понял, что русские уже не ждут мировой революции и хотят устраивать свою собственную жизнь. Но отказаться от светлого будущего было абсолютно невозможно – ведь только ради него и делалась революция. Одно положение марксизма приходило в противоречие с другим. Сталин верно решил, что догмат о социалистическом рае важнее догмата о мировой революции, и пошёл на беспрецедентно смелый шаг: провозгласил возможность построения социализма в одной, отдельно взятой стране, Маркс перевернулся бы в гробу, узнав, что Россия собирается идти к коммунизму в одиночку в капиталистическом окружении, возмутились бы этим и «старые большевики», хранившие как зеницу ока чистоту единственно верного учения, но поведение Маркса в его могиле Сталина уже не интересовало, а старых большевиков он почти всех уничтожил. Что же касается народа, то он принял это отступление от теории совершенно спокойно (поскольку недостаточно хорошо её знал) и даже с одобрением, ибо построение сильного национального государства отвечало его желаниям и импонировало его патриотическому чувству.

Конечно, в семидесятилетней борьбе русских людей с околдовавшим их лжесловом это была лишь промежуточная победа, но, вероятно, самая важная, вроде Сталинградской. Ведь марксизм учит, что трудящиеся не имеют отечества, он по самой своей сути интернационален. Заявить, что трудящиеся имеют отечество и должны его укреплять, '– значило изречь хулу на сам дух марксизма, а для ленинцев этот дух был святыней. После того как Сталин поставил на интернационализме крест (хотя так называемый Коммунистический интернационал теплился в Москве до 1943 года) и призвал народ строить национальное государство, Россия пошла совершенно не туда, куда звала её марксистско‑ленинская теория. Такой поворот мог сделать только человек, обладающий огромной властью и чрезвычайно решительный. Примером такого человека был Наполеон. Что же касается Сталина, то решительным он отнюдь не был. Австрийский социалист Фишер, много лет живший в Москве, в своей книге «Жизнь и смерть Иосифа Сталина» отмечает как характерную черту Сталина его крайнюю осторожность, умение скрывать свои намерения и плести многоходовые закулисные интриги. Похоже, Фишер говорит правду: к вершине власти Сталин подобрался тихой сапой и, только прочно взяв её в свои руки, стал вести себя увереннее. Однако в идеологической сфере его природная осторожность продолжала давать себя знать – он так до конца своей жизни и не смог открыто отречься от марксизма и объявить себя императором. Масштаб личности у него был всё‑таки не тот, что у Наполеона. Впрочем, утверждать, что эта половинчатость вождя сыграла роковую для России роль, мы не вправе: долго остававшееся нашей официальной целью строительство коммунизма всё‑таки вдохновляло значительную часть народа на перенесение лишений и на трудовые подвиги. Вспомним ещё раз, что вся власть – и решительная, и нерешительная –. от Бога.

Историческим рубежом, после которого, думая, что строим коммунизм, мы начали строить империю, был 1930 год. Его ознаменовали два события, которые можно считать символическими. Во‑первых, увидев крах своей мечты «жить без Россий, без Латвий единым человечьим общежитием», в котором на первый крик «товарищ!» оборачивается земля, застрелился вдохновенный певец революции Маяковский. Он понял, что его творчество давно уже идёт не в том направлении, в каком пошла Россия, но он слитком далеко зашёл по этому ложному пути и увяз в таком болоте фальшивого пафоса, из которого уже не выбраться. Он устал от постоянного искусственного взбадривания самого себя, становилось всё бессмысленнее «наступать на горло собственной песне» ради того, чтобы оставаться «горланом и главарём». Последней истерической попыткой убедить себя и других в том, что его громадный талант не пошёл псу под хвост, была поэма «Во весь голос». Но, несмотря на блистательную поэтическую отделку, она была воспринята читателями как очередная «агитка», а на итоговую выставку его творчества, устроенную в том же 1930 году, когда вышла в свет поэма, никто не ходил. «Я хочу быть понят своей страной, а не буду понят – что ж. По родной стране я пройду стороной, как проходит косой дождь» – в этих строках он угадал своё будущее. И сразу после закрытия выставки великий заблудший поэт застрелился. Как положено, были похороны. Хоронили на них не только Маяковского, но и отвергнутый русским народом интернационализм и бредовую мечту о мировой революции.

Во‑вторых, неожиданно для всей левой интеллигенции на конкурсе проекта Дворца Советов, в котором участвовали все мэтры конструктивизма, победили никому доселе не известные Иофан, Гельфрейх и Щуко, предложившие придать главному храму Советского Союза пирамидальную форму, испокон веков символизирующую единовластие. А в постройках гражданского и культурного назначения с этой поры стал господствовать ампир (от фр. «империя»), и величайший знаток классических ордеров Иван Жолтовский, сидевший почти с самой революции без работы, сделался необычайно востребованным архитектором.

Что за империю начал возводить Сталин, внутренне переродившийся из марксиста в государственника? Какой видел он её в своих самых смелых мечтах?

Пытаясь разгадать суть той загадочной идеологии, которая управляла жизнью Советского Союза в тридцатых и далее, некоторые аналитики определили её как «национал‑большевизм». Это название, явно возникшее по аналогии с гитлеровским нацонал‑социализмом, неверно как в первом слове, так и во втором. В отличие от Гитлера Сталин не был националистом, и в этом смысле его империя была гораздо ближе к классическому образцу, чем Третий рейх. Подлинная империя, какими были Рим, царская Россия и османская Турция, является единым отечеством многих народностей, которые все в ней равноправны и равно опекаемы и защищаемы. Привилегированное положение даёт в ней не этническая принадлежность, а гражданская. Государство, в котором есть «нации второго сорта», не может быть не только империей, но и просто нормальным жизнеспособным государством. Таким социально‑политическим уродом и был гитлеровский рейх, потому он и просуществовал всего двенадцать лет. В сталинском же государстве отношение ко всем малым народам было повышенно внимательным, так что русские иногда по этому поводу иронизировали (впрочем, беззлобно). Другое дело, что Сталин прекрасно понимал государствообразующую роль русского народа и для укрепления этой основы своей империи культивировал не только «советский», но и русский патриотизм. Ещё более абсурдна вторая часть термина «национал‑большевизм». Как можно отнести её к человеку, который перестрелял всех самых верных марксистов‑ленинцев, изгладив из истории даже их имена (кто их помнил, в тридцатых боялся даже произносить), и провозгласил вопиюще противоречащий единственно верному учению тезис «В ходе построения социализма классовая борьба не затухает, а обостряется»?