Газета Завтра Газета - Газета Завтра 379 (10 2001) Страница 28

Шолохов выступает здесь не только против каннибализма троцкизма, рассматривавшего народ не более как "человеческий материал" для реализации его утопий, — он порывает и с народнической традицией, для которой народ также оставался всего лишь "объектом", объектом жалости. Для Шолохова народ — не объект жалости (мироощущение, которым, кстати сказать, пронизано все творчество Ф. Крюкова), но — объект любви и гордости. Главная его задача, по его собственной формуле, раскрыть "очарование человека" в простом казаке, каковыми и были Григорий Мелехов и Аксинья, показать, что казаки не какие-то звероподобные существа, но люди, исполненные духовного богатства и душевной щедрости, удивительной как внешней, так и внутренней красоты, живущие в полном согласии как с природой, так и с собой, умеющие любить и страдать, исполненные самых высоких человеческих страстей, а потому имеющих не меньшее право на жизнь и счастье, чем комиссар Малкин или подполковник Георгидзе.

ШОЛОХОВ И ГОРЬКИЙ

Свой ответ Троцкому Шолохов дал в третьей книге романа "Тихий Дон", где рассказал без какой бы то ни было утайки правду о Вешенском восстании. Эта правда была настолько беспощадна и взрывоопасна, что публикация третьей книги романа в журнале "Октябрь" была приостановлена почти на три года, едва успев начаться.

Как вспоминал впоследствии Шолохов, "рукопись третьей книги "Тихого Дона" была задержана в редакции "Октября" почти на три года руководителями РАППа и силами, которые стояли повыше. Меня о прекращении печатания романа уведомил М. Лузгин, зам. редактора "Октября", который предъявил мне обвинение в вымысле Вешенского восстания — мол, его и не было! — и даже в том, будто я оправдываю повстанцев... Все эти годы — 1929-1931 — я вел упорную борьбу за публикацию третьей книги "Тихого Дона"..."

Эти три года борьбы за третью книгу "Тихого Дона", написанную во славу и защиту казачества, в условиях, когда само слово "казак" в партийных кругах было словом бранным, были кошмарно тяжелыми для Шолохова. "Третью книгу моего романа не печатают, — писал Шолохов с болью Серафимовичу. — Это дает им (клеветникам) повод говорить: "Вот, мол, писал, пока кормился Голоушевым (один из очередных претендентов на авторство "Тихого Дона". — Ф. К. ), а потом иссяк родник..." За какое лихо на меня в третий раз ополчились братья-писатели?"

На этот раз Шолохов вел свою борьбу в полном одиночестве. Даже Серафимович, благодаря поддержке которого были опубликованы первые две книги романа, не смог на этот раз поддержать Шолохова. Оценки Серафимовичем молодого "орелика", которого он продвигал в литературу, становятся куда более острожными. "Это огромный писатель, — пишет Серафимович. — Но вот есть у него большая беда... Это недостаточная общественно-политическая внутренняя структура у него... Писателя, да не только писателя, всякого гражданина революционного Советского Союза должна пронизывать определенная политическая структура, вот у него еще этого нет".

Однако "определенная политическая структура" у Шолохова как раз была. Шолохов был убежден в своей правоте. В борьбе за роман он решает обратиться за помощью к Горькому, только что вернувшемуся в Советский Союз.

В апреле 1931 года Шолохов встретился с Горьким и передал ему рукопись третьей книги "Тихого Дона" (без завершающих глав), отвергнутую журналом "Октябрь" по настоянию руководства РАППа.

Прочитав рукопись, Горький написал руководителю РАППа А. Фадееву письмо, которое свидетельствует, что Горький высоко ценил талант Шолохова, проявившийся уже в первой и второй книгах "Тихого Дона", однако в силу специфического отношения к крестьянству далеко не во всем и не полностью принял роман.

Статья М. Горького "О русском крестьянстве" (1922 г.), книга "Несвоевременные мысли" (1918 г.), другие выступления писателя говорят о том, что Горький не принимал "неодолимый консерватизм деревни". "Вокруг — бескрайняя равнина, а в центре ее — ничтожный, маленький человечек, брошенный на эту скучную землю для каторжного труда", — таким виделся ему крестьянин. Такова "среда, в которой разыгралась и разыгрывается трагедия русской революции, — писал Горький в 1922 году. — Это — среда полудиких людей". Горький призвал помнить, что "Парижскую коммуну зарезали крестьяне...".

И вот Горький получает на суд роман, посвященный тому, как "русская Вандея" — казачество — стремилась "зарезать" русскую революцию!

Надо отдать должное Горькому: он дал высокую художественную оценку роману, но ему трудно было поддержать его политически.

В письме А. Фадееву, очень сдержанно напоминающем официальный отзыв о романе, Горький писал:

"Дорогой т. Фаддеев! (именно так, через два "д". — Ф. К. )

Третья часть "Тихого Дона" произведение высокого достоинства, на мой взгляд, она значительнее второй и лучше сделана.

Но автор, как и герой его, Григорий Мелехов, "стоит на грани двух начал", не соглашается с тем, что одно(му) из этих начал, в сущности, — конец, неизбежный конец старого казацкого мира и сомнительной "поэзии" этого мира. Не соглашается он с этим потому, что сам весь еще — казак, существо, биологически связанное с определенной географической областью, определенным социальным укладом". Горький считал, что автор "Тихого Дона" нуждается в "бережном и тактичном... перевоспитании".

Как видите, оценка — полярная по отношению к позиции Шолохова и замыслу романа. Шолохов, конечно же, никак не мог согласиться с тем, что "казацкому миру", ради защиты которого и написан роман, пришел "конец", и что "поэзия" этого "мира" сомнительна.

По мнению Горького, не только герой, но и автор романа "Тихий Дон" "стоит на грани двух начал", не примыкая окончательно ни к одному из них. Слова эти взяты Горьким в кавычки; они — из главы ХХ шестой части романа, где Григорий Мелехов ведет тяжелый разговор с Иваном Алексеевичем Котляровым и Мишкой Кошевым, заявив им: "Что коммунисты, что генералы — одно ярмо". "Он, в сущности, только высказал вгорячах то, о чем думал эти дни, что копилось в нем и искало выхода, — заключает Шолохов. — И от того, что стал он на грани в борьбе двух начал, отрицая оба их, — родилось глухое неумолчное раздражение." (курсив наш. — Ф. К. ).

Как видите, в контексте романа Григорий Мелехов стоит на грани в борьбе двух начал — "белых" и "красных". Горький переводит разговор в несколько иную плоскость, понимая под этими двумя "началами" "старый казацкий мир" и мир новый, советский. Он видит ограниченность Шолохова в его приверженности к "казацкому миру", в его "областничестве".

"Рукопись кончается 224 стр., это еще не конец, — писал Горький Фадееву. — Если исключить "областные" настроения автора, рукопись кажется мне достаточно "объективной" политически, и я, разумеется, за то, чтобы ее печатать, хотя она доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут. За это наша критика обязана доставить автору несколько неприятных часов".

А заканчивалось письмо Горького Фадееву так:

"Шолохов — очень даровит, из него может выработаться отличный советский литератор, с этим надо считаться. Мне кажется, что практический гуманизм, проявленный у нас к явным вредителям и дающий хорошие результаты, должно проявлять и по отношению к литераторам, которые еще не нашли себя".

Столь своеобразная поддержка Горьким Шолохова, который, при очевидной талантливости, в третьей книге "Тихого Дона", по мнению Горького, "еще не нашел себя", естественно, не могла дать практического результата. Ведь Фадеев также не отвергал талантливости Шолохова и необходимость "воспитательной работы" с автором "Тихого Дона", он также был за публикацию третьей книги романа, при условии коренной ее переработки. Именно с этим-то Шолохов согласиться никак не мог.

Так и не дождавшись положительного решения вопроса о публикации третьей книги романа, Шолохов вновь обращается к Горькому. Он направляет Горькому окончание шестой части и письмо, в котором развернуто объясняет замысел третьей книги романа, поставив в центре внимания Горького ту политическую проблему — троцкизм, — которая привела в 1919 году казаков к восстанию против Советской власти.

Шолохов писал Горькому: "...Некоторые "ортодоксальные" "вожди" РАППа... обвинили меня в том, что я будто бы оправдываю восстание, приводя факты ущемления казаков Верхнего Дона. Так ли это? Не сгущая красок, я нарисовал суровую действительность, предшествовавшую восстанию, причем сознательно упустил такие факты, служившие непосредственной причиной восстания, как бессудный расстрел в Мигулинской ст(ани)це 62 казаков-стариков или расстрелы в ст(ани)цах Казанской и Шумилинской, где количество расстрелянных казаков... в течение 6 дней достигло солидной цифры — 400 с лишним человек.