Что было бы, если бы смерть была - Николай Иванович Бизин Страница 31

Конечно, я удалялся от ви’дения рая.

То, что я собирался делать, уже принадлежало миру (и его Князю) – посредством моего осуждения людей. Однако и отрицало это власть (и её Князя) – благодаря моему пониманию моего же несовершенства: я не был последователен в осуждении; и в этом тоже лазейка тьмы.

Но у меня была лазейка света: мой Перельман, видевший во сне преисподнюю! Мне, видевшему во сне рай, стало возможно понять меня самого – через моё окружение: Перельман (из видения преисподней) – видел окруживший меня рай (и словно бы перевоплощался в его населянта).

Я (из видения рая) – видел окруживший меня ад и уповал даже не на «населившего» рай Перельмана, а на его начальные качества, делавшие его «приближением» к невинному человеку.

«Не произносите бесповоротных суждений». «Злом называется и то, что человек совершает, и то, что он терпит». (Августин Аврелий)

Это можно сказать о путях, ведущих к преисподней. Путь, ведущий к спасению – один: «Хочу познать Бога ии душу. – И ничего, кроме этого? – совершенно ничего.» (он же)

Согласитесь, последняя формула – это и есть Перельман завершённый, не нуждающийся в победах. Однако мой герой (в этой истории) – Николай Перельман, Перельман Победитель; как нам было не обойтись без ада? Ведь именно его мы и собираемся победить.

Вот и не обошлись.

Согласитесь, небо лучше всего наблюдать из ада. Обратной силы это соображение не имеет: в раю ада не существует.

Технологическая «ноосфера» сети (со всеми её ущербностями) – прекрасная коммуникация, создающая иллюзию расширения человеческих сознания и чувств; если информация существует, она – персонифицируется, становится квази-личностью, начинает претендовать на со-бытие.

Мне сообщили из воюющей Новороссии, что талантливая и образованная Евгения изначально являлась сторонницей Правого сектора (организации, запрещённой в России); более того, ей приписывалось высказывание, что только Верховный наш Главнокомандующий помешал им зачистить Донбасс от «русни».

Информация сомнений не вызывала. Какие со-бытия’ потом привели к тому, что предмет моей вполне прикладной «влюблённости» прервал значительную карьеру в столице нацистской Украины и оказался в Санкт-Ленинграде, где она стала заниматься тем, чем занимается, доподлинно неизвестны.

По версии Евгении, это вопрос русского языка. Очевидно, она не смогла без него обойтись: в этом случае даже поддержка ею Правого сектора не спасла от краха карьеры (там тоже шла борьба за кормовую базу, и язык оказался удобным орудием).

Своё состояние могу описать лишь словами того же русского языка (классической его части): «если ты видишь юношу, парящего над землёй, опусти его на землю» (цитата по памяти); ударился я больно.

Ни о какой совместной работе речи более и быть не могло.

Я не могу приводить тесты чужих писем. Тем более что ни о какой моей позиции «не забудем, не простим» и речи быть не может.

Прощать я готов. Но я всего лишь человек, и у меня хорошая память. Это было не первое падение в моей жизни: упасть ещё раз я не считал возможным.

Всё же я приведу часть письма Евгении, меня не красящую:

«Дальше пусть это будет делом христианской совести каждого из нас. До свидания, всего доброго. Я полагаю, что мы исчерпали общение. У меня есть дела поважнее: на деле помогать русской армии, это гораздо нужнее, чем плодить диванные страсти сейчас.»

Вот мой ответ:

«Диванные страсти, хорошо сказано. Жаль, мы могли бы хорошо поработать. Одно уточнение: мы так и не общались, нечего исчерпывать. Я не осуждаю, просто и у меня лимит жизни: надо успеть и нельзя отвлекаться на сомнительное (вот друг, с которым начинали, умер в 61)… Извините.»

Я больно упал. Добровольно или невольно. Но я сделал больно и Евгении. Надо признать, выглядел я жалко. Не живя в нацистском Киеве, не побывав на донбасском фронте, я ни на что не имел право. Пожалуй, я сослался на единственно допустимое: человек конечен, его ресурсы не безграничны; но!

Какая всё же горечь потери (там, где ничего и не мог приобрести). Это всё – пресловутое нетерпение сердца.

И ещё одно: приведённый мной казус ни в коей мере не подводит к пониманию, как православный русский человек, сотворённый по образу и подобию Божьему, превращается в доподлинного гомункула, политического Украинца.

Разве что можно найти намёк на ответ – если принять тезис: «Русское чувство братства не следует путать с понятием стадности. Русский – это не человек толпы, он высоко ценит свободу человеческой личности. Но его понятие о личности не совпадает с европейским, скроенным по образцам Рима и Ренессанса. Идеалом личности на Западе является сверхчеловек, на Востоке – всечеловек… Русской национальной идеей является спасение человечества русскими. Она уже более столетия действенно проявляется в русской истории – и тем сильнее, чем меньше осознается. Гибко вписывается она в меняющиеся политические формы и учения, не меняя своей сути. При царском дворе она облачается в самодержавные одежды, у славянофилов – в религиозно-философские, у панславистов – в народные, у анархистов и коммунистов – в революционные одежды. Даже большевики прониклись ею. Их идеал мировой революции – это не резкий разрыв со всем русским, в чем уверены сами большевики, а неосознанное продолжение старой традиции; это доказывает, что русская земля сильнее их надуманных программ. Если бы большевизм не находился в тайном согласии по крайней мере с некоторыми существенными силами русской души, он не удержался бы до сего дня… В большевизме просвечивает чувство братства, но в искаженном виде,… однако вполне заметное – это существенный признак русскости, от которой не может избавиться даже русский коммунист». (Вальтер Шубарт, нем. философ и историк: «Европа и душа Востока»).

Какая сила желает гибели мира? Это известно. Но и на неё нечего пенять, коли рожа крива! Как там назван в Ветхом завете ветхий Ной? Праведный в своём роде? А что это такое?

Что я могу сказать о моей «влюблённости» в Евгению? «Я прибыл в Карфаген; кругом меня котлом кипела позорная любовь. Я еще не любил но жаждал любить и в тайной нужде своей ненавидел себя за то, что еще не так нуждаюсь. Я искал, что бы мне полюбить, любя любовь: я ненавидел спокойствие и дорогу без