Эксперт Эксперт - Эксперт № 16 (2014) Страница 34

— Вы знаете, мне все хочется поменять — с первого дня работы. И к этому в конце концов и приходишь: ты пробуешь, экспериментируешь. Ты стену убираешь, потом ты ее придвигаешь. Четвертая стена смещается: то она находится перед зрителем, то оказывается в середине зрительного зала, то в конце его, а то вообще выходит за пределы театра, и тогда зритель включается в пространство театрального действия. Это бесконечный поиск, и он очень интересен, хотя и не всегда успешен.

Фото Татьяны Кучариной

— В какой степени зрители способны принимать участие в этих поисках? У вас в Ярославле уже сформировалась аудитория, которая готова ко всему?

— Вопрос непростой. Я вам сразу скажу: для меня нет разницы между публикой Ярославля, Омска, Калининграда. Естественно, на каждой территории есть какой-то свой трудноощутимый менталитет. Например, когда я работал в Сибири, то я понимал, что ее удаленность от центра рождает ощущение «центра внутри», ощущение, что люди живут в столице. Жители Омска чувствуют себя вполне самодостаточными, им не нужно ездить в Москву. В Ярославле несколько другая территория, здесь три часа до Москвы на электричке, поэтому все живут с ориентацией на столицу, ездят в театры в Москву, развлекаться в Москву, учиться в Москву, работать в Москве хотят. Здесь ощущают себя провинцией. Только в этом разница. Но человек, он везде человек. Если ты с ним разговариваешь о его человеческом стремлении познать себя, познать мир, понять, для чего живешь, география не важна. Какая разница: в Омске, в Париже, в маленьком городе Советске, в Ярославле? Зрители разнятся только по своим вкусам. В Москве зритель имеет возможность видеть огромное количество разных постановок, у него территория допуска к театрам шире. В Ярославле театров не так много, и здесь зритель консервативный, привыкший к узкому направлению классического стандартного стереотипного театра. Он с трудом принимает какие-то новшества. Приучить к ним не так просто. Некоторые зрители категорически не принимают театр, которым я занимаюсь, но у нас есть спектакли, которые мы параллельно делаем специально для таких людей. Приглашаются профессиональные режиссеры, умеющие строить нормальный, человеческий, не раздражающий театр, и зритель доволен. Но те, кто ходит на мои спектакли, — это уже другая аудитория, чуть-чуть другой зритель в том же самом городе. Всегда и везде есть зритель принимающий и не принимающий.

— Вы как-то говорили о том, что одна из ваших задач — удивить публику. Насколько сложно сейчас это сделать?

— Когда я это говорил, я имел в виду зрителя закрытого, случайного, которому театр неинтересен, которого сюда привела женщина, уговорила его. Он как наказание воспринимает поход в театр. Он пришел отсидеть эти два часа, отмучиться и поставить галочку: «Я выполнил твою просьбу, любимая». Вот на такого человека мне очень хочется воздействовать, вовлечь его в театр, чтобы он стал настоящим, а не случайным зрителем. Конечно, возникает желание резким шоковым театром его поразить. Все это делается, чтобы возбудить интерес. И конечно, очень хочется, чтобы спектакль был горячим, очень яростным, энергетическим действом, которое эмоционально возбуждает и обжигает. Я сам люблю такой театр, поэтому и стремлюсь его таким строить. Получается или нет, трудно сказать.

Фото Татьяны Кучариной

— Насколько для вас предсказуема эмоциональная реакция зрителя?

— Она, конечно, предсказуема, но ты не просчитываешь эмоции каждого зрителя — ты просчитываешь свою собственную реакцию: вот здесь мне смешно, и, значит, все будут смеяться. Хотя бывает и так: идет комедия, а ты сталкиваешься с абсолютно равнодушным восприятием зала. И тогда возникает растерянность. Реакцию трудно запрограммировать раз и навсегда. Но какие-то общие направления — можно. Понятно, что в конце хотелось бы, чтобы были слезы. Они иногда бывают, иногда нет. Это происходит, когда объединяются две энергии — идущая со сцены и из зала. Когда две эти энергии встречаются, или случается общее удивление, общее удовольствие, которые ты видишь, или не случается. Это зависит от разных обстоятельств, не только от классной игры актеров. Бывает просто эмоционально другой день. И, хочешь ты этого или не хочешь, ты заранее выстраиваешь эмоциональную составляющую: здесь идет самое сильное эмоциональное движение, здесь спад, здесь надо дать зрителю немного передохнуть.

— Какими, с вашей точки зрения, должны быть актеры, чтобы отвечать и задачам режиссера, и ожиданиям зрителя?

— В идеале хочется, чтобы все артисты были талантливыми. Но талантливый артист — редкость. Их не так много, и они очень сложные. И для меня намного важнее, как ни странно это прозвучит, умение создать микроклимат в группе, которая работает, а талантливые люди очень трудные и тяжелые, они субъективные, резкие, эмоциональные. Иногда талантливый человек разрушает эту атмосферу. Работать с талантливыми людьми, с одной стороны, интереснее и продуктивнее, но, с другой стороны, и труднее, потому что это иногда разрушает историю — таланты солируют. Поэтому в идеале актер, в моем представлении, должен быть талантлив, но при этом скромен. Мне очень важно, чтобы он умел ощущать себя внутри театра и внутри спектакля, а не демонстрировал себя на сцене: на сцене спектакль, в котором я имею честь участвовать, а не «я на сцене» в таком-то спектакле, и в таком-то, и в таком-то… Это в идеале. Сегодня в Ярославле работают очень талантливые молодые артисты. Счастливое стечение обстоятельств, что их много, и это те самые артисты, с которыми мне очень хочется работать.

Фото Татьяны Кучариной

— В какой степени театр вынужден соперничать с другими видами искусства, в том числе за человеческие и интеллектуальные ресурсы, за внимание публики?

— Театр заметно уступает телевидению и кино. Сейчас он находится на задворках массовой культуры. Возможно, это историческая объективность, которая проявляется в отсутствии повышенного интереса к театру. Сегодня театр превращается в шоу-развлечение — тогда он посещаем, успешен, коммерчески выгоден. Тогда он существует и поддерживается государством. Серьезного театра, которым мы могли бы гордиться, очень мало. В эпоху моей юности были супергениальные режиссеры, я легко назову вам десяток имен: Товстоногов, Ефремов, Эфрос, Захаров, Любимов и так далее, и так далее… Это была когорта режиссеров, каждый из которых делал свой мощный, интересный, интеллектуальный театр. Причем этот театр мог быть и развлекательным. Сейчас, слава богу, по-прежнему есть Захаров и Любимов, есть Додин, есть Гинкас, есть Туминас, но, я вам признаюсь, ими и ограничивается мой список режиссерских имен. Современный театр, конечно, уступает театру двадцатилетней давности. Возможно, это объективная ситуация, а может быть, это отсутствие больших художников. Сейчас не совсем подходящее время для того, чтобы художники могли, не боясь коммерческого неуспеха, размышлять о жизни и смерти, одиночестве и любви. Сегодня надо очень быстро делать успешный театр, приносящий деньги. Мне кажется, это просто такой период. Он обязательно пройдет, или мы придем к западному театру, который абсолютно коммерциализирован, работает только на идею успешного коммерческого производства и при этом идеологически направлен исключительно на развлечение. Зарубежные театры очень и очень редко касаются вопросов смысла жизни. Возможно, это точка зрения дилетанта — я не очень хорошо знаю мировой театр, но то, что мне приходилось видеть, именно таково.

— Может ли русский театр на общемировом уровне по-прежнему претендовать на творческое лидерство?

— Безусловно, мы можем на это претендовать, потому что в нас живет инерция всей предыдущей истории русского театра. И еще десять-пятнадцать-двадцать лет инерция того великого театра будет в нас жить. Хотим мы этого или не хотим, но еще лет двадцать мы будем находиться на территории этого театра. Как будет дальше, неизвестно. Скорее всего, театр, я имею в виду его генеральное движение, найдет какую-то собственную нишу. Но мне хочется надеяться, что русский театр всегда останется театром, разгадывающим тайну русской души, я не знаю, существует она или нет, но театр пытается ее разгадать, и мне это очень нравится.

Фото Татьяны Кучариной

— Как вы оцениваете степень свободы режиссера? Что, на ваш взгляд, ее ограничивает?

— Режиссеры могут выбирать материал и решать, как они его будут делать. Но они не настолько свободны, чтобы быть не привязанными к зрителю, к театру, к успеху. Когда меня приглашают куда-то ставить спектакли, я спрашиваю: «Что бы вы хотели? Давайте подумаем про название и про направление». А мне говорят: «Это не важно. Нам важно на “Золотую маску” попасть, а вы тот режиссер, чьи спектакли попадают на “Маску”». Конечно, я отношусь к этому с юмором, но я понимаю, что меня зовут не для того, чтобы попробовать поразмыслить о жизни. Когда-то Михаил Александрович Ульянов пригласил меня в вахтанговский театр поставить спектакль «Лев зимой». Я поставил его, но на самой первой встрече он мне сказал: «Жень, у нас театр переживает последние четыре года сплошные неудачи. Твоя работа должны быть успешной». Мне это сразу режет слух: ты знаешь с первого дня, что ставишь спектакль на успех. Нужны огромные силы, чтобы об этом забыть и попробовать творить свободно. Потому что, когда ты работаешь, чтобы получить первую премию, это уже не работа.