Что было бы, если бы смерть была - Николай Иванович Бизин Страница 36

какую сторону от горизонта? И что такое патриотизм самого горизонта?

Николай Перельман (победитель) – медленно поднялся на ноги, покачнулся и попросил у души своей (отчего-то замешкавшейся у далёкого монитора) поддержать его здешнее (изрядно избитое) тело в равно-весии, и его душа спохватилась и двинула стрелку курсора.

Николай Перельман увидел (себя) – в своём равно-бесии (он и сам полагал себя демоно-существующим – существом, единым в нескольких существованиях).

Сущность сущности, душа над душой, он – вспомнил Санкт-Ленинград (с лютым сарказмом, ибо сейчас самое время было) и ресторацию на Невском проспекте, где живой Максим Карлович Кантор и мертвый Виктор Леонидович Топоров, два очень полезных гения современности, позволили ему, бесполезному гению вне-временности, спросить их о Родине и об истине.

Виктор Леонидович Топоров не сказал ничего.

– Истина превыше родины, – сказал Максим Карлович Карлович.

– Неправда ваша, – ответил Перельман, и теперь было то самое время, когда неправду одного полезного гения (живого) и молчание другого полезного гения (мёртвого) надобно было иллюстрировать действием.

Потому он оставил сладостный вид (летний Невский, броуновское движение мирных людей, то и дело распахиваемую – здесь ему почудилось сравнение с мандельшамовским черноземом: переувлажнена, пречернена, вся в холе, вся в холках маленьких, вся воздух и призор – дверь ресторации и беседу в оной двух высокоинтеллектуальных людей) и вернулся в подвал украинского подсознания.

Два украинских почти-трупа как раз опустились на пол и там успокоились.

Две украинских почти-души почти-вознеслись и почти что пронизали своды подвала, доказав свою маргинальность: насильственно сливаясь с тихим сиянием астрала, которому – всё одно, кто себя добавляет к нему – упырь или праведник: пусть дети потешатся, лишь бы убивать перестали!

«Оттуда» – они убивать не смогут (пока что). Ни словом, ни телом (лишь ненадолго). Это мне – не всё равно и не все равны: я не одобряю убийств (цитата некоего Пуаро)! Но астралу безразличны мои приятия и неприятия: там каждому даётся по вере.

Здесь требуется небольшое «разъяснение этой совы» (Собачье сердце):

Если ты веришь в ад на земле, то и на небе получишь ад. И даже будешь в нём счастлив, полагая его раем. «Зло не есть какая-либо сущность; но потеря добра получила название зла.» (Аврелий Августин); «убитые» Перельманом политические Украинцы будут счастливы – в своём аду: полагая своё страдание наслаждением; они даже себе со-страдать не смогут.

Будут им счастье, которое – меньше страдания. Упрощено (умоляя о понятном): зло есть умаление добра.

Впрочем, этот факт настолько же меньше истины, насколько меньше её прозрение Перельмана: нельзя сравнивать большую и меньшую бесконечности – любое сравнение есть умаление добра (мольба о понятном).

Но это всё мудрствования о непостижимом. Об истине и родине мы ещё успеем поговорить. Ибо наше с вами время – пластилиново: захочу – вернусь и пересмотрю то, чего ещё даже не видел… И то не видел, и это, да ещё и сё…

И Перельман вновь вернулся в себя – оставленного без сознания, и оба его допросанта были всё ещё «живы» (быть может, их – в этом варианте реальности – следовало оставить жить); ведь и у Перельмана тоже были дела здесь, в этой жизни.

Поэтому – опять и опять ипостась Перельмана (та, что в украинском подвале возвращает себе чувства: обоняние, осязание, половину слуха, полуприщур зрения) решила вернуть себе вкус и (благодаря другой душе Перельмана, двинувшей стрелку курсора) ощутила нёбом леденящий и трезвящий глоток медицинского спирта.

Опять и опять она ищет себе вариант бытия, наиболее близкий к прозрению и полному исцелению, осознанию целого.

– Не прими, тело моё, за пиянство, но прими за лекарство!

По всему застенку пронесся запах талого весеннего снега…

Где горизонта нет и нет предела, Там нет и дела для тебя, о не-любовь! Там нет и тела для тебя, вода сосуда! Но сделал я простую вещь, поскольку жив: Пороки Ганнибала, Александра, Когда б мы видели без дарований их… Я отпущу на волю ваши страхи: Тела, что превращаются в труху, Старух, в которых обратятся жены! Но можешь ты спокойно угощать Меня согретым снегом из ладони.

Пришло (к нему) – время телодвижений. Опять и опять (к нему) – пришло время. Но на этот раз (так ему захотелось) – в унисон с последнею строчкой: по всему застенку действительно – словно бы в ладонях – пронёсся запах весеннего снега.

И тогда Перельман-в-застенке (а это был Перельман-будущий, уже более опытный в желаниях) приоткрыл своё забрало век… Словно бы в застенках средневекового замка!

А чеширская улыбка вновь погнула континуум.

Хотя век сейчас двадцать первый, да и деятельных патриотов Украины,

бойцов Правого сектора, сложно было с-читать оппонентами в рыцарских ристаниях.

Но – их следовало обязательно с-честь! Во имя собственной чести и хорошего чтения.

Но – это благие на-мерения: мера Бога во смертном теле…

Это вечность – ве-щает, но – душа имеет дело с тем «телом времени», в котором она сейчас тоже «изгибается»…

Это его налитый кровью и болью глаз – приоткрылся, чтобы острый – зрачок упёрся…

Это деятельный патриот Украины – как раз над ним наклонился!

– Сто сарацинов я убил во славу ей. Прекрасной даме посвятил я сто смертей. Но сам король, лукавый сир, Затеял рыцарский турнир…

Я ненавижу всех известных королей, – не очень уместно (когда его острый зрачок упирался в «своего» патриота) подумал Перельман (а так же подумал, что и амбициозная Хельга – тоже по своему прекрасная дама-Дульсинея).