Александр Горбачев - Песни в пустоту Страница 38

Музыку многих героев этой книги приходится восстанавливать по пересказам, по демо-записям, по бутлегам с помехами. “Машнинбэнд” в этом смысле исключение: у этой группы сохранился аргумент, который до сих пор действует железобетонно. Этот аргумент – пластинка “Бомба”, лучшая запись Машнина, где все наконец сложилось, своего рода best of, куда вошли и старые песни в новом бронебойном звуке, и свежесочиненные боевики. Музыканты здесь выстраивают в боевые полки тяжелые аккорды, гонят сухой и суровый грув, ломают ритм чужими сбивками; сорвавшийся с катушек поэт у микрофона орет что есть мочи, бьет наотмашь, казнит самого себя и окружающую обыденность (кроме прочего, в “Бомбе” крайне удачно использована матерная лексика – без мнимой провокационности и стремления шокировать, по-честному, по-плохому). “Бомба” балансирует между умом и безумием, сарказмом и отчаянием, эффективными мелодиями и атональным месиловом, литературным языком и подзаборной руганью. Это подлинные хроники смутного времени, в этой записи на редкость точно и зычно поймано ощущение бесконечности окружающего зла, из которого не выбраться, которое не победить, и остается только пропускать его через себя во имя тотальной разрядки напряжения. Как тут не вспомнить, что вышел альбом всего-то через несколько месяцев после дефолта августа 98-го, когда жизнь, только-только начавшую обрастать нормальной повседневностью, снова поделили на ноль и казалось, что этот дурной цикл никогда не кончится.

Эффект разорвавшейся “Бомбы” в послекризисных столицах ощущался очень остро, чему свидетельством тогдашние рецензии на альбом. “Может быть, и нужна чума на наши головы в виде бомбы, которая бы разрушила до основанья, а затем… Но ведь все это было, на обломках ничего путного построить до сих пор не удалось, – уклончиво писала “Музыкальная газета”. – Машнин не прописывает лекарства, он не пытается лечить, он хочет уничтожить на корню, забывая, что то, против чего он восстает, и есть результат той самой бомбардировки, того самого быстрого решения”. А “Лимонка” со свойственным ей революционным пылом заключала: “‘Бомба’ – это экстремизм. Экстремизм, порожденный толпами жирных прохожих на Невском и прочей мразью, копошащейся на улицах ‘города трех революций’. Бомбу под подушку банкиру, бомбу под задницу обывателю, бомбу в шевчуков! Экстремизм – единственная адекватная реакция на происходящее”.

Олег Грабко

Когда делалась “Бомба”, как раз появилась группа “Кукрыниксы”. У меня была одна смена на студии, и я сказал: ребята, вот вам по три часа на брата. И “Кукрыниксы” за эти три часа записали “Не беда”, гениальнейшую песню, на мой взгляд, а Машнин – тестовый вариант “Бомбы”. “Бомбу” писали с удовольствием, там был уже полный слаженный состав, и мне до сих пор кажется, что альбом гениальный. В хардкоре вообще мало записей такого уровня – что по концептуальности, что по подбору песен. Помню, мы сидим, пишем песню “Рыба”, и вдруг залетает Сологуб из “Deadушек”. Послушал и говорит: давай ремикс сделаю! Они потом целый год над этим работали и обалденно сделали. А когда “Жэлезо” писали, Гребенщиков заходил. Была в этом какая-то свобода, дух. Как, знаете, когда The Beatles записывали “Сержанта Пеппера”, к ним зашли молодые Pink Floyd – просто так, без всяких.

Андрей Машнин

В российской музыке для меня нет ни одного авторитета. По текстам, конечно, Башлачев хороший поэт. Но он совсем другой. А по музыке мне очень нравится Федоров (Леонид, лидер “Аукцыона”. – Прим. ред.) – как композитор и аранжировщик. Это не халява, там сложные размеры, сложные аранжировки. Мне нравится, что он много лет этим занимается, и ему все не лень ковыряться в деталях. У него в группе толпа народу, и все необходимы. Мне не нравится “ДДТ”, потому что это халява – сидит барабанщик и лупит в барабан, стоит гитарист и выдает свои запилы. Я слушаю радио – а там “ДДТ”, “ЧайФ” и эта совершенно непонятная для меня группа “Сплин”. По версии Fuzz песня года – про какой-то словарь группы “Сплин”. Но так нельзя писать песни. Это “рыба”, ее сочиняешь, когда едешь в лифте. “Зайка моя, я твой тазик” ничем не отличается от “ботинки не жмут – это good”. Примитивнейшая рифма, на нее можно было двойной альбом записать. Нет, ради бога, у нас демократия. Но ведь песней года ее назвали журналисты центрального издания. У нас ужасная, идиотская публика. Но они такие не потому, что изначально дураки. Они читают прессу, слушают радио, смотрят телевизор. А любят то, что им вдалбливают.

(Из интервью Евгению Когану, “Музыкальная газета”, апрель 1998 года)

Михаил Борзыкин

Тогдашний питерский хардкор, я думаю, был ответом на опопсение ведущего эшелона рок-монстров, следствием желания себя дистанцировать от групп типа “Аквариума”, “Алисы” и “ДДТ”. Дистанцировать себя музыкально и эстетически. Эстетика была сделана в пику официальной рок-культуре. Это было отрицание геройства: все, надоели герои, хватит! Мы устали от геройства, мы просто играем музыку, которая нам нравится. Эта “антигеройская” концепция выражалась и в текстах, и в музыке. Люди это делали от души и старались максимально дистанцироваться от стадионов.

Андрей Машнин

У меня никогда не было ощущения, что мы делаем что-то важное. Мне нравилась какая-то музыка, а у нас такой не было – ну мы и стали играть. Тем, что происходит вокруг, я никогда не интересовался. Не из принципа, а просто так. Они тоже там как-то объединялись, устраивали акции, мне это все было нахуй не нужно.

Никакой агрессии у меня в текстах нет, это ошибка. Собственно, одной из причин, почему я плюнул на все это, было то, что никто так ничего и не понял. Все решили, что это злоба какая-то и агрессия. Ну что с вами делать… Ну где там агрессия?! Это ж то же самое, что сказать, что Машнин про Сталина пишет или там против негров. Не было этого ничего. Там как раз смешно то, что герой – такой очень энергичный Вуди Аллен. Он орет, но он при этом Вуди Аллен. Там никак не агрессия в том понимании, когда выходит здоровый бугай с татуировками и двух слов связать не может. Нет, “я рыба, я рыба, подавитесь моими костями…” Рефлексия сплошная.

Наталья Чумакова

Это только кажется, что в поэзии Машнина одна сплошная дикая злоба. Когда человек очень добрый, очень хороший, он не может не реагировать на все это говно, которое кругом. Когда еще мы в “Камчатке” сидели, я помню разговоры очень горького свойства о нашем житье-бытье. Очень мрачного и достаточно беспросветного. От этого и стихи такие. Дикие по энергии отчаяния. У Машнина же тогда была ужасная жизнь. Он пошел в армию, потом после армии поступил в этот свой институт, с какой-то географией, что ли, связанный, и женился. Но как-то у него очень быстро не сложилось, и в результате в том месте, где он должен был жить, то есть в этой комнате, жила его жена с дитем, а поскольку он с ней развелся, ему там места не осталось. В результате он жил в “Камчатке”. Именно поэтому так получалось, что я приезжала, а он всегда там. Дикая ситуация, когда человек ест то, что принесут, живет на кочегарские копейки… Хорошо, что там хоть душ был… И так было довольно долго. У Ольги же тоже с жильем было сложно. И потом, когда они наконец переехали в квартиру, времена были уже совсем другие. Потом и “Камчатку” закрыли, они пошли работать на какие-то другие работы. Я помню, Ольга солдатиков каких-то раскрашивала… Мы голодали зверски, яичница была просто праздником. Ну и ничего, никто, кстати, не переживал особо.

Андрей Машнин

Музыка не была реакцией на эпоху. Насрать на эпоху было по большому счету. Принцип был один – буду делать что нравится, и как пойдет. “Бомбу” записали – все, больше ничего не надо и ничего не будет.

У Машнина наконец была достоверная запись – и она сработала. “Бомба” вызвала заслуженные восторженные рецензии, у “Машнинбэнда” появилась стабильная клубная востребованность – казалось, вот тебе и платформа для настоящего старта (ну или как минимум чтобы и дальше столь же крепко стоять на своем). Однако ж неожиданно для всех быстро оказалось, что “Бомба” была финишем: снаряд попал в цель, война закончилась. В некотором смысле “Машнинбэнд” еще и оказался в слепой зоне между двух поколений – когда вышла “Бомба”, первые бойцы хардкора 90-х уже по большей части разошлись по домам, а молодые только начинали, да и для них сорокалетний грузный мужчина в очках, должно быть, совсем не выглядел очевидным соратником, – но реальные причины того, почему и группа, и ее лидер потихоньку отошли от дел, кажется, более прозаические. Самому Машнину просто надоело биться головой о стену, а тут еще и его напарник и заводящий Ильич обзавелся семьей и в конце концов отбыл с ней в глубокую провинцию. До тех пор пока этого не произошло, относительно регулярные концерты еще продолжались; в начале 2000-х вышел альбом “Желтопер”, которому снова повезло с текстами и не повезло с записью, но все это по большому счету было уже послесловием. Активнее всего, как ни странно, Машнин вел себя на своем официальном сайте (эх, найти бы сейчас архив его “Гостевой книги” – рассказы Машнина о “Камчатке”, едкие комментарии о питерских рокерах, короткие стишки и всевозможные байки вполне заслуживают того, чтобы быть опубликованными отдельно): писать его еще тянуло, кричать – уже нет.