Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 12. Ключи от Волги Страница 42

Все, однако, быстро меняется. Переживут неизбежные перемены, пожалуй, лишь названия речек, озер, деревень и поселков, идущие от времен чу́ди и несущие на себе отпечаток всего, что было тут позже. Вот вслушайтесь: Салаур, Ушмар, Тума, Ерахтур, Сынтул, Чаур, Гиблицы, Лашма (есть еще Ламша!), Лакаш, Кочемары, Мурмино, Ибердус, Курша, Иваньково, Давыдово, Голованово… Впрочем, названия деревень исчезают в последние годы вместе с самими деревнями. Раньше бежали в мещерскую глушь. В наши годы разного рода причины, в том числе соблазны городской жизни, заставляют бежать из глуши. Но в это же время из разбухающих городов (Москва, Рязань и Владимир – под боком) потянулся людской поток опять на Мещеру. Гонит людей житейская теснота, нечистый городской воздух, разного рода стрессы и перегрузки. Едут в мещерский оазис на лето, на отпускной месяц или хотя бы на пару дней. Целебную силу мещерской глуши еще до войны оценил Паустовский. В наши дни глушь мало где еще сохранилась, а где сохранилась – становится ценностью. Однако приезжающий сюда с рюкзаком и палаткой всего лишь гость, он не связан корнями с этой землей. Он только полюбопытствует: а чем же живы тут люди?

Помню, в Воронеж на практику в областную газету приехал молодой журналист из Мещеры. Мы отправились вместе в командировку, и не забуду его удивления на поле: «Земля-то черная!» А какая еще бывает земля? Он стал рассказывать…

Теперь, путешествуя по Мещере, я увидел светлую, почти белую землю. Нетребовательный сосновый лес растет на ней превосходно. Поля же бедны до крайности. И эта скудость земли определила уклад здешней жизни. Изначальные племена кормились тут рыболовством, промышляли лесного зверя и дикий мед. Позже погустевшее население стало выращивать хлеб, но урожай был «сам треть», то есть одно ржаное зерно посева давало всего лишь два зерна урожая. Навоз-удобрение был столь ценим, что его включали, как пишет коренной мещерец, поэт Виктор Васильевич Полторацкий, даже в приданое за невестой. Сваты рядились примерно так: «Значит, за Анютой даете вы полушубок овчинный, чесанки с калошами, половиков тканых восемь аршин и четыре подводы навоза». Земля была слабой кормилицей человека. И, казалось, тут, у болот, должна бы гнездиться крайняя бедность. Ничуть не бывало! Мещеряки жили куда справнее своих заокских соседей, сеявших хлеб по тучному чернозему. Степняки, обитавшие в избах, крытых соломой, дивились, бывая в мещерских лесах: «Неужто не баре, неужто простые люди проживают в этих хоромах?»

Дворцов мещерские мужики, понятно, не строили. Но каждый дом тут глядел молодцом, был чист и опрятен. Почти всегда его украшало крылечко, резьба по карнизу, кружевные наличники. Любая деревня глядела на путника весело и приветливо. И жалобы на нужду в чести тут не были. Мещера хорошо была приспособлена распоряжаться лесом – главным своим богатством. В документе давности двухсотлетней читаем: «Жители по худобе своих пашен кормятся ремеслом топорным».

Все ремесла, тут бытовавшие, перечислить было бы затруднительно. Едва ли не каждая деревенька имела свой трудовой профиль. Тут жили тележники, смолокуры, плотники, бондари, рогожники, колодезники, грибники, богомазы, корзинщики, шерстобитчики, рогожечники, столяры, коновалы, сундучники, корытники, прялочники, лапотники, лодочники, игрушечники, ложкари…

Все мещерские промыслы были подспорьем тому, что давала земля в лугах, на поле и в огороде. Промышлять принимались в пору, когда «серп и соха отдыхали». Все делалось на дому и увозилось на ярмарки в города, стоявшие на Оке. Однако существовал тут избыток рабочих рук, и Мещера поставляла их повсеместно. Выражение «Рязань косопузая» рождено обликом мещерского плотника, кочевавшего по России с топором, взятым за пояс. Ни одно большое строительство в Питере или в Москве без мещерского плотника не обходилось. Здешние бондари ежегодно сотнями уплывали в Астрахань делать бочки. Смолокуры ходили в Финляндию. Столяр особо высокого мастерства Андрей Тулупов побывал со своим инструментом в Китае и даже в Австралии. Красную площадь в Москве брусчаткой мостили мещеряки из села Деревенского. Первый ленинский Мавзолей (он был деревянным) сооружали мещерские плотники.

В отхожий промысел с Мещеры уходило ежегодно двести тысяч мужчин. (Одних только плотников двадцать пять тысяч!)

Хозяйством ведали женщины. Необычайно трудолюбивые («Ногой каци, каци, а рукой тоци, тоци», то есть люльку качай, а руками тачай, шей что-нибудь), мещерские женщины и мужскую долю хозяйских забот несли исправно. На сельских сходках мещерская женщина имела голос, равный с мужчиной.

Мужик же, возвращаясь к дому «с отхода», приносил впечатления странствий, окрепшее мастерство, знание жизни, желание у себя дома устроить все «не хуже людей». Соревнуясь с соседом, он перекраивал дом, менял наличники, благоустраивал двор. Оттого дома во многих местах на Мещере один милее другого. В деревне Уречье, на Нарме, я потратил полдня, примеряясь с фотокамерой почти что к каждой постройке. И каждый хозяин (чаще это была старуха) ревниво ждал: подойдет ли фотограф к его крылечку.

Сохранилась ли схема хозяйственной жизни – пашня, промыслы и «отход» – в наше время? Пожалуй, что нет. От промыслов можно найти лишь осколки. Кое-где собирают грибы и сдают в грибоварки, в приокских селах плетут корзины из ивняка для картошки. Из деревни Курмыш старик с невесткой поставляют в Касимов для заезжих людей диковину старины – лапти. В Гиблицах (родина космонавта Аксенова) производят кирпич. Кое-где вяжут метлы, делают бочки. Это и все.

Между тем земля на Мещере богаче не стала. Ее, правда, сейчас удобряют («Удобряют привозным химикалом», – сказал старик-бондарь на выселках Амляши). И все же без промысла в этих краях хозяйствам трудно сводить концы с концами. Колхозы в большинстве своем бедные. Во многих местах в деревнях доживают одни старухи. Молодежь подалась в Горький, Владимир, Муром, Рязань, Москву. Те из мужчин, что еще держатся «мещерского корня», в колхозах тоже, можно сказать, не работники, как в прежние времена, добывают средства на жизнь «отходом».

Оптимисты выход из положения видят «в преобразовании Мещеры» – в осушении болот, введении в оборот новых посевных площадей. Эта мера, если к ней обращаться разумно, конечно, расширяет возможности земледельца. Однако опыт ставших на ноги здешних хозяйств вразумляет: по-прежнему промысел нужен здешнему земледельцу и как статья дохода, и как средство покончить с отходничеством, разрушающим и семью, и деревню как таковую.

Возможно ли возрождение промыслов, столь естественных для этого края? Люди, изучавшие эту проблему, считают: необходимо. Но нужен широкий государственный взгляд на это насущное дело. Рогожи, корыта из дерева, лапти, деготь, прялки и сундуки сегодня не нужны, но очень разумной представляется мысль о смычке больших городских производств с сезонным производством в селах и деревнях. Уже сейчас кое-где шьют тенты для грузовых автомобилей, трут краски, производят тару, деревянные (и пластмассовые) детали машин, изготовляют упаковочный материал. Всемерное расширение подобного разделения труда между городом и деревней выгодно всем. Завод восполнит всевозрастающую нехватку рабочей силы, деревня найдет дело рабочим рукам в межсезонье. Это крайне важно в целом для государства – предотвращается распухание городов, и остается на земле землепашец.

Система эта открытием не является. Японцы широко и давно ее практикуют, отдавая крестьянам-надомникам и деревенским артелям сборку деталей даже для электронной промышленности. Нечерноземье в целом нуждается в таком разделении труда. Мещера же, где промыслы, как мы видим, всегда были жизненно важной частью хозяйства, могла бы стать опытным регионом для проверки этой системы.

О мещерской природе принято всегда говорить в первую очередь. Чаще о ней только и говорят. Во время писателя Куприна (начало этого века) поэзия Мещеры была не очень заметна, потому что было в России много других не очень тронутых человеком мест. И Куприн увидел тут лишь ужаснувшую его глушь. Но сорок лет спустя Паустовский эту глушь воспринял уже иначе. Мещера показалась ему лучшим на земле местом – «эту затерянность я ощущал, как счастье».

Паустовский много лет ездил сюда постоянно и надолго – «всего двести верст от Москвы!». Он любил этот край преданно и сумел рассказать о нем тонко и поэтично. По Паустовскому, не побывав здесь, мы уже знаем притягательность сонной воды, тихих неярких зорь, кафедральную высь и торжественность бора, таинственность топких мшар, очарование глухих полянок с копнами сена и манящую силу одинокого огонька. Книжный лист с рассказами о Мещере (проверьте!) источает запах грибов, сосновой живицы, запах приводных трав и нагретых солнцем лугов. Я уверен, много людей в минуты душевного неустройства засыпали успокоенными, пробежав глазами три-четыре страницы мещерских рассказов. И многих Паустовский побудил к странствию в эти места.