Олег Верещагин - Крылатая сотня. Сборник рассказов Страница 14

— Переснятые? — определил намётанным глазом Ромка Барсуков. Колька кивнул:

— Старой мобилкой нащёлкал и в правлении потихоньку распечатал ночью… Вот это, — он показал на станцию, — узловая под Краснодаром. Тылы 2-го турецкого корпуса. А это — авианосная ударная группа амеросов. Отстаивается в виду Геленджика. По прямой и туда и туда — примерно по двести пятьдесят километров. Две заправки для наших птичек.

— Ты чего придумал, сотник? — тихо спросил Димка Опришко и почесал плечо.

— Пацаны, — Колька сел по-турецки, — под Краснодаром у них — склады на тридцать квадратных километров. Горючего — Манычское море. Это раз. А два… — он провёл пальцем по фотке, на которой угадывался авианосец. — Два — вот эта самая группа… вот эта самая, пацаны… Они наш Черноморский флот потопили. И самолёты с этой консервной банки даже не воюют — пиратствуют. На побережье ни одного целого села не осталось. Наши, греческие, немецкие, болгарские, абхазские, грузинские — всё посносили. За просто так.

Все примолкли.

— Авантюра… — пробормотал Олег Гурзо. — Ты сам подумай, как они охраняют всё это.

— Здорово, не пробьёшься, — кивнул Колька.

— Ну вот…

— Но мы-то пробиваться и не будем.

— А корабли? — спросил Игорь Коломищев. — Что мы с ними сделаем? Насрём на палубы в знак протеста? Им всё наше оружие — плевок слону.

— Ну… хоть так… — смутился Колька.

— Нет, "так" — это глупо, — сказал Сашка Гуляев, наш старший оружейник. — Так — глупо. Но можно ещё кое-как. Лететь вам… — он покривился. — И рисковать вам. А наше дело — сказать, что в принципе можно довольно быстро сработать такую штуку, как торпеда.

В старых книгах это называлось "немая сцена". Тридцать пар глаз — в том числе и сами оружейники — недоумённо смотрели на Сашку, словно он объявил, что знает, как взорвать Белый Дом. А Сашка, устроившись на песочке поудобней, продолжал развивать идею:

— Весить она будет килограмм сто пятьдесят, из них сорок — взрывчатка. Двигатель — электрический, запустится от сильного удара о воду. Хода в десять километров в час хватит на пять минут, не больше, поэтому сбрасывать надо почти под борт цели; взрыватель — контактный… Ну и, конечно, не стопроцентная гарантия сработки. Процентов 70, скажем так.

— Погоди, ты что — шутишь? — быстро спросил Колька. — Если шутишь…

— Да какие там шутки? Старые батькины журналы "Радио", "Конструктор-Моделист" и кое-какие мои распечатки с сайтов, сделанные в те времена, пока Интернет ещё работал, — невозмутимо ответил Сашка.

— И когда ты сможешь… её сделать? — недоверчиво спросил Пашка Дорош, рассыпая вокруг себя песок из обоих кулаков сразу.

— Через три дня. Если не взлечу. Гексоген придётся делать.

— Да пошёл ты, гонишь ведь! — не выдержал, сорвался на крик Колька. Сашка пожал плечами:

— Если вам не надо — продам через посредников абхазам. Они заплатят овцами. Сразу стану знатным чабаном. И с девчонками не возиться; овца — она же и удобнее, и полезнее с других сторон…

— Твою мать… — выдохнул Колька, жестом показывая Сашке, чтобы она заткнулся. Вдохнул поглубже. Опять выдохнул. Перекрестился: — Ну ладно. Не победим — так хоть намашемся…

* * *

Мы назвали операцию "Молния Суворова". Как жест отчаянья; успешно провести её нам могло помочь лишь чисто суворовское: глазомер, быстрота, натиск.

Вы сами прикиньте. Прикиньте, оцените.

Железнодорожная станция, прикрытая двумя десятками истребителей постоянной готовности (и пятью десятками — второй волны), полусотней стволов зениток и таким же количеством зенитных комплексов, плюс полдюжины различных РЛС. На неё были брошены могучие силы — аж три параплана: "Атаманец", "Жало" и "Свирепый Карлсон". Старшему из шести полоумных, летевших на них, было пятнадцать, младшему — двенадцать лет.

Авианосной группе общей численностью девятнадцать вымпелов, имевшей десятки орудий и ракетных комплексов, порядка семидесяти самолётов и полусотни "вертушек", угрожали ещё три параплана: "Саш'хо", "Аэроказак" и наш с Витькой Барбашом "Ставрик". "Аэроказак" и "Ставрик" должны были нести торпеду в специальной подвеске, что добавочно снижало скорость, увеличивало расход горючего и усложняло управление.

Обе группы летели в притык по темноте: чуть раньше вылететь — ещё светло, чуть позже прилететь — уже светло. И с минимальным резервом горючего. Я не говорю о таких мелочах, как торпеда на подвеске — сам её вид меня слегка нервировал.

На этот раз не было жребия или очерёдности. Честно. Ясно было, что добровольцы — все. Поэтому отбирали по результатам тренировок и прошлых боевых вылетов.

Я не знаю, что движет людьми в таких случаях. Вся затея отзывалась именно что авантюрой. Иначе ну никак не скажешь. Даже не авантюрой, а какой-то клиникой. Но люди ломились в эту клинику, вместо того, чтобы бежать из неё. И я сам был в первых рядах!!!

На этот раз нас провожали все. Колька и не пытался возражать или протестовать. Он только оглядел всех и сказал громко, обращаясь сразу ко всем:

— Если мы не вернёмся — расскажите всё. Что мы делали, что хотели сделать и что не смогли.

Около машин ребята начали вставать на колени. Я увидел, что то же сделал и Витька Фальк — и тоже встал. Перекрестился — наверное, первый раз в жизни. Никто ничего не говорил, хотя у ребят шевелились губы. Тогда я тоже начал — ну, не то чтобы говорить — думать, шевеля губами…

"Господи, я даже не знаю, есть ты или нет… вернее, прости, я не знаю, верю я или нет… я ничего не знаю вообще, я мало что видел в жизни, а настоящего — и вовсе ничего… У меня даже нет крестика… Я не знаю, как говорить с тобой, о чём просить тебя… Ой, прости, я тебя ни о чём и не прошу… для себя — ни о чём, честное слово. Мне ничего не нужно… правда. Пусть у нас получится, что мы хотим сделать… Я знаю, что ты не велел убивать. Но те, кого мы хотим уничтожить, очень плохие люди. Мы не звали их к себе и не пытались у них ничего отнять. А они убивают наших близких и жгут наши дома… Помоги нам, Господи, победить их. Сделать так, чтобы они никого больше не убили… — и, холодея, я добавил: — А если очень уж надо, чтобы кто-то погиб… пусть это буду я. Я один. Вот и всё, господи…"

Мне почему-то стало немного неудобно, словно я приставал с какими-то мелочами к большому, усталому и сильному человеку. Я опустил глаза. И увидел…

Честное слово, это было правдой.

Прямо возле моего правого колена лежал камешек. Не щебёнка из асфальта и не осколок бетона — а, кажется, гранит. С мои полпальца, не больше.

Он имел форму креста.

Я медленно, как во сне, опустил руку и, накрыв камешек ладонью, опустил его в нагрудный карман — к сердцу.

— Пошли, казаки, — сказал Колька, поднимаясь на ноги. — Пора, нечего ждать больше.

* * *

Майор Келли ничего не понимал. Оглушённый взрывом, он постарался отползти в сторону — и успел раньше, чем начали рваться резервуары с горючим. Их пламя мгновенно и незаметно слизывало людей, технику — не было ни звука, ни крика, только гул и рёв огня, но какой-то отдалённый. Келли мазнул себя по щеке — из ушей текла кровь.

Трудно становилось дышать. Майор поднялся на колени; тут, за бараком, его во всяком случае не достанет огонь и осколки. В пламени что-то мелькнуло — какая-то чудовищная птица пронеслась над станцией. С птицы тоже летел огонь.

— Господь всемогущий, всеблагой… — вырвалось у Келли. Снова взорвалось — подальше, и резкий, оглушающий грохот рвущихся боеприпасов пробился через глухоту. Огонь добрался до складов турецкой горной пехоты… — Господь всемогущий… — повторил Келли, не помня, что там дальше, и, ощутив чьё-то присутствие, обернулся, выхватывая пистолет.

В нескольких метрах от него стояли дети. Старшие мальчишки из барака. Они стояли и смотрели на майора, который тоже смотрел на них, держа в руке беретту. Потом махнул рукой:

— Назад! Марш в барак!

Его власть над ними оставалась реальностью — реальностью в мире, наполненном огнём. Краем глаза майор увидел — снова пролетела птица… а когда посмотрел на мальчишек, то увидел, что они движутся к нему. Плотной стенкой.

— В барак! — крикнул он, пытаясь вспомнить хоть одного по имени, как будто имя могло дать власть, как в любимых в детстве книгах Урсулы ле Гуин. Но имена не приходили в ум, точнее — сбивались, мешались друг другу. Мальчишки шли, и на лицах у них было только пламя. Как они не обжигаются, подумал майор — и увидел, что в первый ряд протолкнулся тот младший, который дарил цветы этой идиотке из комиссии по перемещению. Как же его… он столько с ним возился, вколачивая ту речь… А!!! Алекс, с облегчением вспомнил Келли. И крикнул: — Алекс, в барак!

— Меня Сашка зовут, — сказал мальчишка. Из его руки что-то вылетело, и майор Келли ослеп на левый глаз. В ужасе от этой дикой боли, разодравшей мозг, он успел выстрелить три раза, прежде чем толпа сомкнулась над ним…