Кинжал Немезиды - Дмитрий Чайка Страница 30

кубками. Хвала богам, что такую ерунду Безымянный мог нести часами, собирая ее из различных стихов, меняя в них только имена и города. Пока никому и в голову не приходило их сравнивать между собой, а потому все выступления шли с неизменным успехом. Ведь каждый из басилеев непременно узнавал в этих стихах себя самого. Впрочем, немного позже, когда даже смешанное один к трем вино все же ударяло в голову, в ход шло секретное оружие, неплохо пополнявшее тощий кошель Безымянного. Баки, у которого был звонкий приятный голос, пел песнь о глупой пастушке, которую обманул бродячий кифаред.

Быстротекущие воды, где нимфам кланялись ивы,

Влагу обильную дали стадам, что пасла Эвридика.

Юная дева прелестна, с изрядным томлением в лоне,

Грустно взирала на воды, бесцельно текущие мимо.

Так же бесцельно текли и года Эвридики. Давно уж

Дева созрела, войдя в лучшую женскую пору.

Замуж подруг разобрали, минуло им лишь тринадцать.

А Эвридика избегла и ласки мужской, и вниманья.

Ей бы облечься в венок и на брачное ложе взобраться,

Только родитель жестокий бедной не дал Эвридике

Дома родного покинуть, стоявшего в горной долине.

Выкуп хотел он великий взять за красу Эвридики.

Сорок овец и корову. Разум его помутился.

Сок виноградной лозы, что Дио́нис нам щедро дарует

Пьет он с утра, прерываясь лишь отдыхом честным полудня.

Плакала горько пастушка, злую судьбу проклиная.

— Долю суровую ты, мне уготовила, Гера.

Грудь налитая без ласки падет. И тогда уж поблекнет

Румянец на полных моих, слезами омытых ланитах.

И лоно иссохнет совсем, не изведав мужского начала.

Дай хоть кого-то, Богиня, кто вылечит девичье сердце,

И остальные места пусть вниманьем своим не оставит.

Неужто не жаждет никто налитого девичьего тела

Дивной красой неземной, ожидающей крепкого мужа.

Так говорила она, к водам ручья устремляя

Коз круторогих и с ними овец тонкорунное стадо.

Гера богиня внимает истовым просьбам несчастной.

Встретила дева Орфея, аэда, что шел из Коринфа.

Шепчет Орфей словеса ей, подобные липкому меду.

Песнь его сладкая в уши щедро лилась и кружила

Голову юной пастушки, страдавшей в томлении горьком.

Струны лаская ладонью, желание в ней распалял он.

О, Эвридика, — поет он, — прекраснее ты Златотронной,

Пышные перси твои, туги, словно спелая репа,

Соком налиты они и просят немедленной ласки.

Дай утоплю в них ладонь, ощутив их упругую твердость.

Сам же певец, что сидонцу был подлым коварством подобен,

Уже подбирался к бутону, что мужу лишь трогать прилично.

Жадной ладонью проводит он там, где смыкаются робко

Девичьи бедра, дрожащие мелкою слабою дрожью.

Дева, чей разум мутился от жара любви и желанья,

Свой приподняла хитон, поддавшись лобзаньям умелым.

И вот, в тени кипарисов, в травах густых, благовонных,

Девство отдаст Эвридика, воплем наполнив долину.

Там, истомленна любовью, заснула, забывши про стадо

Овец тонкорунных, покорных, данное ей для заботы.

С рассветом, когда уже Эос нежно окрасила небо,

Пышущий гневом отец разбудил ее посохом крепким,

Сделанным из тамариска, резьбою искусной покрытым.

Злобы его неуемной простой оказалась причина.

Вопли его Эвридики слышали добрые люди.

И вот за цветущую розу, старости сытой надежду,

Выкуп давали теперь лишь, овцу и козленка, не боле.

Мрачная туча печали согнула почтенного мужа.

Горе, где блудная дочь, ведомая пылкою страстью,

Доли лишила отца, что должна была греть его старость.

Так и пошел он в селенье, горестно, злобно стеная.

Дев легковерных, блудливых ум проклиная гусиный.

Ну а счастливая дева, женскую долю познавши,

К отчему дому шагала, все распаляясь сильнее.

Знает она ту дорогу, где ходят порой кифареды.

Ходят по ней и бродяги, чужое отняв достоянье.

Теперь не избегнуть прохожим ласк Эвридики-пастушки,

Эроса ярость познавшей, лишенной достойного брака.

Ведь за овцу и козленка деву сродни Эвридике

Не отдадут. И пусть лучше старость, болезни и горе

Украсят сединами деву, чем бедняка осчастливить

Женой, что прекрасней богини.

Хохот и крики заглушили последние слова песни, и на аэдов посыпались серебряные кольца, драхмы и куски лепешек. Сам царь Фрасимед, утирая слезы, бросил мальчишке серебряный браслет, который тот поймал с обезьяньей ловкостью.

— Еще давай! — орали гости, которые уже начали щупать за всякое служанок, привыкшим к их пьяным ласкам.

— У нас есть еще много песен, отважные воины, — поклонился пирующим Безымянный. — Сиятельный ванакс! Эти песни прилично слушать лишь тем, чье вино не разбавлено. Они слишком постыдны для тех, чей разум светел.

— Вина! Вина давай! — заорали гости. — Песен про баб хотим! Чтобы вот так, как там было! Про ласки, где смыкаются бедра!

Царь Фрасимед, который сделал вид, что уступает пожеланию гостей, кивнул виночерпию, и тот, подчиняясь, начал разливать вино по кубкам, не разбавляя его. У Безымянного в запасе было еще несколько песен, которые писал какой-то скорбный на голову школяр из Энгоми. Видимо, ему не давали даже портовые шлюхи, раз он сочинял подобное.

Песни гостям понравились, а поскольку каждый длинный куплет прерывался на кубок неразбавленного, к утру мегарон напоминал поле битвы. Десятки тел, разметавшихся по застеленным полотном ложам, храпели и свистели на все лады. И только служанки, что не смогли избежать настойчивого внимания распалившихся воинов, улизнули под шумок на свою половину. Они не родовая знать. Им придется встать с рассветом и идти на кухню. Или ткать. Или носить воду.

Безымянный, притворявшийся спящим, толкнул лежавшего рядом Баки, а когда тот открыл глаза, приложил палец к губам.

— Пора! — он скорее подумал это, чем сказал, но Баки понятливо моргнул. Его хорошо учили.

Они встали и осторожно вышли из своей каморки. Тут, в коридорах дворца, никогда не было стражи. Вся она стоит на стенах, да и то клюет носом. Здесь же в страже нет нужды. Кто посмеет напасть на царя в его собственном доме? Впрочем, если такая стража когда-нибудь и была, то сейчас вся она лежала вповалку в мегароне, оглушенная убойной дозой неразбавленного вина. Баки прошел, толкнув каждого из спящих, но ничего, кроме недовольного мычания не услышал. Гости были пьяны в дым.

— Можно, дядька, — шепнул он. — Работай!

Безымянный достал из одежд странный кинжал, напоминающий спицу, какой вяжут во дворце Энгоми, и махнул мальчишке: иди за мной. Они подошли к ложу, где в гордом одиночестве раскинулся царь, окруженный ложами ближайшими из своих гекветов. Безымянный остановился, чтобы перевести дух. Сделать все нужно быстро и четко, иначе не сносить им головы. Не получится уйти из каменного мешка, сложенного