На исходе лета - Уильям Хорвуд Страница 44

Она плыла медленнее, чем могучий Клаудер, но поначалу довольно ровно и прямо. Сияющая пасть оставалась справа, гребки сохраняли размеренность. Озеро мрачно колыхалось, и темный звук не усиливался злобой.

Но когда Мэллис уже почти достигла Скалы и кроты вздохнули с облегчением, она вдруг вскрикнула, и темный звук устрашающе поднялся к вершине Скалы. Мэллис снова вскрикнула, ее смятение усилилось.

Теперь она приближалась к роковому концу, свидетелями которого уже не раз стали здесь кроты в этот день Середины Лета. Гребки Мэллис ослабли, и когда она наконец добралась до Скалы, то смогла лишь скользнуть вправо вдоль нижнего края. Ее метка оказалась слабой и жалкой. Несчастная оттолкнулась от Скалы, чтобы плыть назад, к берегу, по долгому неотвратимому пути, через бурлящую стремительную воду с затягивающими водоворотами. Ее гребки стали беспорядочными; она с трудом продвигалась вперед, когда, полуобернувшись, увидела нависающую Скалу и засасывающую пасть пещеры. И тогда Мэллис выкрикнула незабываемые слова, каких не кричал еще никто из послушников:

— Я не умру! Твоя мощь, о Слово, во мне! Я не умру?

Кроты на берегу, пораженные ее поведением, онемели и замерли. Терц стоял в воде, не отрывая глаз от дочери; Клаудер подался вперед, вытянув лапу, словно стремясь броситься на помощь. А Люцерн... Существуют ли слова, чтобы выразить чувства, каких другие не ощущают? Нет таких слов. Утрата, гнев, отчаяние... непонятная гордость...

— Я не умру! — крикнула Мэллис, а Люцерн выглядел... гордым? Даже когда течение понесло ее на верную смерть? Да! Подавшись вперед, как и Клаудер, прищурив глаза, он вытянул рыльце, и его поза, изящные бока и мех, отливавший сумеречным злым светом, выражали готовность вонзить когти в самое сердце времени и повернуть его вспять. Его дыхание участилось, Люцерн чувствовал, что час его могущества близок, что он вот-вот наступит.

Однако кроты, видя, что Мэллис на грани смерти, и желая быть заодно с тем, кому суждено стать победителем в этом необъявленном состязании, разыгравшемся у них на глазах, инстинктивно затянули зловещее пение, побуждая кротиху Терцева семени покориться неотвратимой смерти.

Люцерн медленно повернулся к ним. Гортанное пение, главным рефреном которого могли быть слова: «Умри, умри, умри!» — вполне органично вырывалось из этих изгибающихся в рычании ртов с оскаленными зубами, из рылец с выпученными покрасневшими глазами. «Умри — и обряд посвящения будет завершен, и мы сможем начать наше празднование! Умри — и начнется наша жизнь сидимов! Умри, ибо ты только задерживаешь то, что могло бы уже начаться!»

Это пение своим завлекающим ритмом вызвало эхо Скалы, оно парило над жалкой фигуркой сопротивляющейся Мэллис. Увлекаемая течением, она продолжала отчаянно бороться со смертью. Ее когти скребли и царапали Скалу, и к древним письменам добавились новые метки.

Но...

— Умри! — донеслось до Мэллис пение.

— Умри! — Эхо, отразившись от Скалы, было полно такой злобы, что ужас охватил всех услышавших его; глаза расширились, чувства словно еще сильнее устремились туда, где сконцентрировалось бессилие — где Мэллис тщетно пыталась спастись. Единственным, кто сохранял спокойствие, был Терц, Двенадцатый Хранитель. Он тоже смотрел, как по прихоти судьбы вместе с дочерью в воде гибнет его репутация.

Слабость угадывалась теперь и в недавнем оплоте силы — Клаудере, он тоже замер и беспомощно смотрел, как у него на глазах умирает подруга по многолетней учебе.

Казалось бы, здесь, в этом гроте, невозможен даже малейший проблеск жалости. И все же воздадим хвалу Камню за его дары: жалость была! Одинокая горькая слезинка показалась на глазах у одной кротихи, у Хенбейн. Она, которая больше всех выигрывала от гибели Мэллис, была единственной, в чьем сердце нашлось место состраданию. Настолько далеко ушла Госпожа Слова по нелегкому пути к свету. Но именно настолько — не дальше.

А больше никто не проронил ни слезинки, да и глаза Хенбейн стали жестче, когда она вспомнила, что смерть этой кротихи сулит ей надежду на победу над Люцерном, и Хенбейн пожалела Мэллис, но не более того.

Постепенно всех поразила странная и грозная тишина; казалось, темный звук достиг пика и на этом его устрашающее действие на кротов закончилось. Теперь отраженное от Скалы эхо начало замирать, а кроты познали страх, худший, чем знали до сих пор, — страх тишины, о существовании которой раньше не подозревали и в которой крот, как учит Слово, становится и вправду ничем.

Вот в этой-то тишине кроты увидели, что Мэллис еще жива. Она вцепилась в Скалу, с кощунственными проклятиями борясь за жизнь. Ее не затянуло в бездну, ее когти ухватились за какой-то выступ или трещину у самой пещеры, а темный, злобный поток бурлил вокруг ее тела. Мэллис больше не кричала, и в наступившей тишине кроты услышали ответ на свое гортанное смертное пение.

— Нет! — прошептала Мэллис, и это слово прозвучало как обвинение им.

Все дрожали, все чувствовали злобу и растерянность. Та, что должна была умереть, не умерла. Скале бросили вызов. Скалу унизили. И все же это был величественный момент, момент откровения, а выжившая, но еще не спасшаяся Мэллис посмела рассмеяться!

И тогда Люцерн двинулся вперед. Словно мрачные тени ожили и двинулись на свет. Будто сами очертания грота начали меняться.

— Хранитель-Наставник, — сказал Люцерн, демонстративно не обращая внимания на мать. — Я произнесу Клятву Согласия. Сейчас же!

— Нет! — крикнула Хенбейн.

Клаудер обернулся к ней, готовый напасть, но Терц прошептал:

— Послушник Клаудер, ты еще не сидим. Обряд не завершен. Но нарушает Закон Слова сама Госпожа. Этот крот хочет произнести Клятву Согласия, и ему нельзя отказать.

Хенбейн беспомощно смотрела, как Клаудер снова повернулся к Люцерну, наклонился к нему, словно защищая, и не было там никого, кто мог бы остановить или перебить последнего послушника, когда он вошел в воду.

— Я верю... Да, я верю в это... С помощью Слова...— громкой скороговоркой произносил он ответы.

Терц выполнял одновременно свою роль и роль Госпожи. Шок от столь явного кощунства был почти осязаем, и некоторые из Хранителей в замешательстве переминались, готовые запротестовать. Но вокруг Люцерна словно сконцентрировался свет и величие момента, и так уверенна, так быстра и ошеломительна была его речь, так сочеталась она со светом и тьмой, царящими в пещере, так отвечала вызову борющейся из последних сил у самой Скалы Мэллис, что никто не посмел помешать Люцерну и тем самым нарушить обряд. А если бы кто-то и попытался, то с большой долей уверенности можно сказать, что Клаудер поднял бы на него когти и вышиб