Даррелл Швейцер - Секретная история вампиров Страница 5

В связке у него был еще один ключ. Им он открыл последнюю дверь и посветил фонарем во мрак комнаты за ней.

Свет! Свет словно копье. Свет пронзил его глаза, проникнув столь глубоко, что, казалось, он вонзился в мозг. Сколько же времени он не видел света? Столько же, сколько обходился без пищи. Он хотел, желал, жаждал насыщения! Свет нес боль, которая сопровождала насыщение, боль, которой он не мог избежать.

Постепенно он привык к боли, переживая одну минуту агонии за другой. Проводя долгие годы в безмолвной тьме, он приложил усилия к тому, чтобы не разучиться видеть. Да, один из них был в черных одеждах — неприкасаемый, несъедобный, вонючий. Он держал свой странный светильник, как меч. Куда подевались факелы и лампады? Так же как и несколько его предшественников, чернорясец светил этой непонятной штукой.

«Что ж, я и сам теперь непонятное создание», — подумал он и обнажил зубы в сухой, ироничной, но голодной улыбке. Очень голодной.

Папа неистово перекрестился.

— Кто это? — выдохнул он. — Что… это?

Но пока он задавал вопрос, он успел осознать, что боится ответа. Невысокий тощий молодой человек, которого выхватил из мрака луч фонаря, выглядел чрезвычайно похожим на многочисленные византийские изображения Второй Ипостаси Троицы: длинные темно-каштановые волосы, борода, вытянутый овал лица, длинный нос. Раны на руках и ногах и рана в боку выглядели свежими, хоть и не кровоточили. Была еще одна маленькая ранка на шее. Ее не показывало ни одно изображение и не упоминал ни один из священных текстов. Когда Папа увидел ее, то вспомнил фильмы, которые смотрел в детстве. А когда он их вспомнил…

Его рука вновь очертила крест. Это не возымело никакого действия на молодого человека, который продолжал стоять, где стоял, моргая. Папа и не думал, что распятие произведет какой-либо эффект.

— Нет! — произнес понтифик. — Этого не может быть. Так не должно быть!

Он заметил еще кое-что. Несмотря на то что дьякон Джузеппе светил фонарем прямо в лицо молодому человеку, его зрачки не сузились. Разве он не… Или он не мог?.. С каждой секундой Папа все больше верил в последнее.

Дьякон Джузеппе с серьезным видом кивнул, подтверждая, что это было не столько вероятностью, сколько правдой.

— Что ж, святейший отец, теперь вы все знаете, — объявил дьякон из ордена Пипистреля. — Перед вами Сын Человеческий. Перед вами величайшая тайна Церкви.

— Но… почему? Каким образом? — Даже сам Папа, человек в высшей степени собранный и последовательный, не мог ясно сформулировать мысль в присутствии этого существа.

— Через некоторое время после того, как это с ним произошло, он перестал выносить солнечный свет. — Джузеппе рассказывал так уверенно, будто эта история уже превратилась в притчу. Без сомнения, так оно и было. — Когда Петр прибыл в Рим, то привез с собой и его — в своей поклаже, под распятием, чтобы не допустить никакого… несчастья. С тех самых пор он здесь. Мы его охраняем. Мы заботимся о нем.

— Великий Боже! — Папа пытался успокоить водоворот своих мыслей. — Теперь я понял, почему вы напомнили мне о Тайной вечере. — Усилием воли он взял себя в руки. Давно усопший фельдфебель, который муштровал его во время последнего приступа мирового безумия, гордился бы тем, как хорошо усвоены его уроки. — Хорошо, я увидел его. Да поможет мне Бог, я все узнал. Теперь выведите меня обратно на свет.

— Еще не время, ваше святейшество, — возразил дьякон. — Сначала нужно завершить ритуал.

— Что?

— Нужно завершить ритуал, — с терпеливой грустью в голосе повторил Джузеппе. — Увидеть — это еще не все. У него давно не было возможности утолить голод, ведь вашего предшественника выбрали в таком молодом возрасте. Вспомните Писание: ваша кровь будет его вином, ваша плоть — его хлебом.

Дьякон сказал еще что-то, но уже не по-итальянски. Понтифик, человек невероятно образованный, распознал арамейский язык. Он даже понял смысл:

«Пришло время трапезы!»

В прошлый раз было сочнее. Это было первое, о чем он подумал. Но он не жаловался, нет — только не после такого долгого перерыва. Он вкушал и вкушал: это было его короткое воссоединение с миром живых. Он выпил бы всю жизнь из своей жертвы, если бы не человек в черной рясе.

— Осторожнее! — командовал этот человек на его родном языке. — Помни о том, что случилось в позапрошлый раз!

Он не забыл. В позапрошлый раз он был слишком жаден и выпил слишком много. Тот человек умер вскоре после того, как приходил сюда. Потом он снова пил, второй раз за такой короткий срок! Во второй раз они не позволили ему проделать то же самое, как бы он ни хотел. И этот последний жил и жил — так долго, что он начал бояться, что превратил его в себе подобного.

Такое он делал нечасто. Было бы интересно узнать, намеренно ли Дакиций изменил его. Ему так никогда и не довелось спросить. Ходил ли тот все еще по свету, уже не живой, но и не мертвец? Возможно, если Дакиций все еще существовал, то они могли бы встретиться в одном из грядущих столетий. Кто знает?

Он не отпускал чересчур долго, и человек в черной рясе выдохнул ему в лицо. Ужасный, зловонный дух заставил его поспешно отступить.

Он не насытился. Но он не смог бы насытиться, даже если бы осушил весь мир. Так все же лучше, чем совсем ничего. До трапезы он ощущал в себе пустоту. Он не мог прекратить свое существование от голода, света или избытка чеснока, хотя мог желать этого. Мог и желал.

Все, больше нельзя. По его венам текла свежая живительная сила. Он не был счастлив — вряд ли такое определение вообще можно было применить к нему, — но он чувствовал себя настолько живым, насколько это ощущение доступно нежити.

— О боже, — произнес новый Папа, но не по-итальянски, не по-арамейски и не на латыни. Его рука невольно поднялась вверх, чтобы ощупать рану на шее. Кровь уже не шла. Понтифика передернуло. Он понятия не имел, что его ждет под собором Святого Петра, но о таком и помыслить не мог. Только не о таком.

— Как вы себя чувствуете, ваше святейшество? — В голосе дьякона звучало неподдельное беспокойство.

Пришлось некоторое время подумать, прежде чем он смог ответить:

— Терпимо.

— Хорошо. — Дьякон Джузеппе протянул ему руку.

Машинально Папа схватил ее и почувствовал, насколько холодна его собственная плоть. А маленький неприметный толстяк продолжал говорить:

— Мы не даем ему пить слишком много. Не так давно ему было это позволено, и произошла… неприятность.

Папа понял его, пожалуй, слишком хорошо. Он опять прикоснулся к ране на шее, снова наполняясь ужасом. Он прекрасно помнил из фильмов, что происходило дальше.

— Я что, превращусь в… одного из этих? — Он показал в сторону ключевой фигуры его религии, которая облизывала губы, собирая остатки крови языком, казавшимся длиннее и тоньше, чем положено языку человеческому.

— Мы так не считаем, — серьезно ответил Джузеппе. — Но для полной уверенности папский гробовщик вбивает тонкий осиновый колышек в сердце каждого усопшего Папы. Естественно, никто об этом не знает. Это делается по традиции ордена Пипистреля. Когда тринадцать столетий назад Шестой Вселенский собор предал анафеме Папу Гонория, то вовсе не из-за его доктрины, а…

— Гонорий тоже где-то здесь? Где-то под собором? — перебил Папа.

— Нет, с ним давно покончено. — Дьякон Джузеппе для убедительности ударил кулаком одной руки по ладони другой.

— Понятно, — Папа думал о том, можно ли ему побеседовать с Сыном Божьим. Ну, или просто с сыном человеческим… Достаточно ли хорошо для этого он знает арамейский или древнееврейский? «Как бы смеялся — или плакал — римский раввин, если бы знал…»

— И каждый Папа должен пройти через это?

— Каждый, — не без гордости ответил Джузеппе. — Разве может найтись другой способ прикоснуться к истокам? Ведь это — начало всего. Он был воскрешен, понимаете, святейший отец. Разве имеет значение, каким образом?

Для абсолютного большинства человечества это «каким образом» имело бы огромное значение. Мусульмане… Протестанты… Православные… У него начинала болеть голова, хотя раны он не чувствовал. Возможно, разговор с Ним был не такой уж хорошей идеей. «А что еще я на самом деле хочу знать?»

— Когда мы поднимемся наверх, я должен буду усердно помолиться, — сказал Папа. Но разве усердная молитва освободит его от ощущения зубов на шее? И что он скажет своему исповеднику? Правду? Священник решит, что он сошел с ума, или, что еще хуже, так не решит, и разразится скандал. Солгать? Но разве неискренняя исповедь не является сама по себе грехом?