Тим Пауэрс - Гнёт ее заботы Страница 79

Лодка плавно скользила вперед в череде длинных галсов[327], двигась против постоянного ветра, и спустя несколько часов после захода солнца они увидели впереди огни, отмечающие волнолом на входе в порт Ливорно. После недолгого перекрикивания с судном портового смотрителя они вошли в защищенную гавань, причалив по соседству с Боливаром Байрона; Байрон был на берегу, в своем жилище близ Монтенеро[328], а Дон Жуан был во временном карантине, но команда Байроновского корабля любезно сбросила несколько подушек на палубу меньшего судна, так что группа Шелли в эту жаркую ночь могла спать под открытым небом.

Кроуфорд и Джозефина спали прямо на носу, тогда как Шелли, Робертс и Чарльз Вивьен пристроились кто где между мачтой и румпелем. Вильямс всю ночь расхаживал по палубе, и, в конце концов, незадолго до рассвета заполз обратно вниз.

На следующее утро они получили одобрение карантинной службы, и все, за исключением юного Чарльза Вивьена, спустились на берег ― хотя Вильямс жаловался, что чувствует себя нездоровым, и натянул широкополую шляпу, чтобы защититься от солнца.

Шелли напротив был сегодня какой-то неестественно, почти истерически веселый, и с нехарактерной для него расточительностью нанял экипаж, чтобы доставить их туда, где в шести милях в Монтенеро их дожидались Байрон и семейство Ли Ханта.

Лето, казалось, становилось все жарче, и когда после пыльной часовой езды они, наконец, прибыли к дому Байрона, вилле Дюпюи [329], Кроуфорд с унынием отметил, что она была окрашена в чересчур теплый коричнево-розовый цвет.

Джозефина молчала всю дорогу, но Кроуфорд заметил, что пальцы ее опущенных книзу рук методично двигались, и догадался, что она перебирала таблицу умножения в уме. И это также не улучшило его настроения.

Байрон встретил их у входа, и, хотя Кроуфорд был поражен, увидев, что тот снова прибавил в весе, Шелли, казалось, был рад этой перемене. В этот миг его, казалось, радовало все на свете. Он заметил, как замечательно видеть, что Байрон все еще живет с Терезой Гвиччиоли, и что она по-прежнему любит выходить наружу в солнечные дни; и с воодушевлением представил Кроуфорда и Джозефину высокому, явно смущенному мужчине, который оказался Ли Хантом, невезучим англичанином, который вместе со своей женой и шестью детьми сел на корабль в Италию, чтобы совместно Байроном и Шелли издавать журнал, о котором они грезили весь прошлый год.

Байрон, очевидно, надеялся засидеться допоздна, разговаривая с Шелли, как они часто делали, прежде чем покинули Пизу, но Шелли сославшись на то, что поездка его утомила, рано отправился спать.

Хант пребывал в дурном настроении из-за нескольких несдержанных замечаний, которые Байрон сделал по поводу скверного воспитания его детей, и тоже удалился к себе, так что в просторном зале вместе с Байроном остались Вильямс, Кроуфорд и Джозефина. Они сидели, потягивая вино, и слушали, как лорд жалуется на слуг и погоду. Байрон, впрочем, казалось, был рад этой компании, хотя Вильямс говорил редко и большую часть времени вглядывался через пару застекленных дверей в темный внутренний двор, а Джозефина несколько раз отвечала на вопросы радостными заявлениями, что одно число, умноженное на другое, дает третье; но Байрон слышал от нее в прошлом так много non sequiturs[330], что только ухмылялся и кивал каждый раз, когда она произносила еще одно, и дважды потребовал, чтобы все они выпили в честь только что произнесенного меткого замечания.

Он как раз добрался до середины повествования о том, как недавно несколько его слуг устроили поножовщину на дороге перед домом, когда всеобщее внимание вдруг обратилось к Вильямсу.

Тот внезапно как-то напрягся, столь сильно, что казалось, закрутилось все его тело. Он стоял на цыпочках, и лоб его почти касался оконного стекла.

Байрон сначала взглянул на него с досадой, но затем с тревогой в голосе сказал: ― Какого дьявола, Эд? Что-то не так? Он грохнул стаканом о стол и начал было вставать, но Вильямс столь повелительно выбросил навстречу руку, что Байрон упал обратно в кресло. Спустя мгновенье Байрон зарделся от смущения и сердито повторил свой вопрос.

― Нет, ничего, ― поспешно ответил Вильямс. ― Я просто… Я не поеду с Шелли в Пизу. Передайте ему, что я остаюсь здесь в Ливорно, чтобы… прикупить кое-какие припасы и отвезти их в Лериче. Я… я возвращаюсь.

Все еще тугой от напряжения он поспешно направился к входной двери и спустя мгновение растворился в ночи. Он оставил дверь открытой, и теплый бриз, благоухающий цветущим в ночи жасмином, взъерошил седеющие волосы Байрона.

Раздражение Байрона исчезло. С выражением утраты на усталом лице он смотрел в распахнутый дверной проем. Наконец он повернулся к дивану, на котором расположились Кроуфорд и Джозефина, и пристально на них посмотрел.

― С вами двоими кажется все в порядке, ― сказал он несколько мгновений спустя. Он поднял бокал, не обращая внимания на лужу, которая образовалась на столешнице, залпом допил оставшуюся жидкость, а затем наполнил его снова из графина стоявшего на полу. ― Что я за друг, если не заметил в нем этого сразу? Он покачал головой и поставил графин обратно. ― Как давно это с ним приключилось?

― Где-то месяц назад, ― ответил Кроуфорд. ― Его жена Джейн, кажется… все еще не тронута. Не укушена.

― Их нужно прежде пригласить, чтоб вас они могли кусить[331], ― заметил Байрон с горькой усмешкой. ― Чертов Шелли. Со вздохом он поднялся и захромал по крытому плиткой полу к возвышающемуся в углу шкафу, а затем что-то нащупал в просторном рукаве своего богато украшенного желто-коричневого жакета. ― Вам, наверное, любопытно… как я защищаю себя и Терезу. Он выудил ключ, отворил шкаф и достал из него пистолет и полотняный мешочек. К краске этого дома примешано порошкообразное железо, а дерево глубоко протравлено морилкой, щедро сдобренной чесноком, к тому же вокруг окон боярышник и крушина, да и просто наесться чеснока здесь несложно, а вокруг дома у меня есть несколько пушек, заряженных подходящей картечью. Он перебросил Кроуфорду полотняный мешок, а затем вернулся на свое место, держа пистолет направленным в пол.

Кроуфорд высыпал на ладонь несколько тяжелых пуль. Они были серебряные, с маленьким деревянным шипом, вставленным через центр и отшлифованным заподлицо.

― Дважды я стрелял в этих демонов на заднем дворе, ― заметил Байрон, ― оба раза безрезультатно.

Кроуфорд сохранил невозмутимое выражение лица, но припомнил исключительную меткость Байрона и решил, что презрение, которое Байрон выказывал к своей поэзии во время их последнего разговора, по-видимому, все-таки было позой ― похоже, он хочет держать свою вампирскую музу в повиновении, но отнюдь не желает на самом деле от нее избавиться.

Кроуфорд поднял одну из серебряно-деревянных пуль. ― А что, эта пуля может убить… одного из них?

― Может быть. Если существо сильно ослаблено, или совсем молодое, тогда, пожалуй. Но даже зрелую сильную особь это выбьет из колеи.

― А что Тереза думает обо всем этом? ― спросил Кроуфорд.

Байрон пожал плечами. Это традиционные защитные меры Карбонариев. Эти пули, к слову говоря, я купил ― мне не пришлось изготавливать их на заказ.

Подспудно в Кроуфорде начинало нарастать раздражение, но он еще не успел понять почему, а Джозефина уже начала излагать его мысли.

― Что, ― спросила она тихо, ― если Тереза забеременеет? Ты останешься с ней и ребенком, в этих обстоятельствах, зная, в каких опасных морях плавает твой… твой, пускай и крепко сбитый, корабль?

Байрон, казалось, был удивлен и не особо обрадован услышать от нее эти связанные суждения, но прежде, чем он успел ответить, снаружи из темноты внутреннего двора донесся душераздирающий, будто кошачий, вопль, проскрежетавший по нервам, словно смычок по скрипичным струнам. Вопль длился несколько секунд, прежде чем сойти на нет в нескольких последних звуках, прозвучавших как «Папа».

Пистолет в руке Байрона дрожал, но он поднялся на ноги и направился к стеклянным дверям.

― Papa, Papa, mi permetti entrare, fa freddo qui fuori, ed e buio! ― донесся потусторонний, будто принадлежащий ребенку, голос. Кроуфорд мысленно перевел это: Папа, папа, позволь мне войти, здесь снаружи так темно и холодно!

Кроуфорд однажды уже видел эту маленькую девочку, парящую теперь в воздухе возле стеклянной двери, но теперь она была более полной. Ее глаза были яркими, а белая кожа вокруг рта и ладони, прижатые к стеклу, были запятнаны свежей алой кровью. Она смотрела в лицо Байрона и неожиданно страшно улыбнулась.

Кожа на лице Кроуфорда натянулась, обрисовав скулы, и лишь усилием воли он заставил себя стоять рядом с Джозефиной и не сбежать.

Байрон побелел, а его руки тряслись, но он тихо кивнул. ― Si, tesora, ti piglio dal freddo[332].