Евгений Шкиль - Стражи Красного Ренессанса Страница 32

— Без козырей, — констатировал Приморский, — вы первый ходите, Владислав Ильич. А вы нам тем временем, Всеслав Александрович, поведайте вашу версию конфликта с богатейшим человеком Киева.

Черноземов, недолго думая, зашел с двойки пик.

История начальника департамента Этики Вольного города Киева о нелегких взаимоотношениях с предпринимательской элитой.

А что тут рассказывать‑то? Приносят мне в среду на утверждение и проверку рекламный ролик. Я ведь чисто физически не могу уследить за всем. Да и не входит это в мои обязанности. Но, тем не менее, готовый продукт просмотреть я должен. И что я вижу!

Улица небольшого советского городка. На переднем плане типичная для нашей страны средняя школа. На фасаде над входом — вывеска: белая изогнутая дугой лента на синем фоне. На ленте написано: "Школа Љ1996" (Намек на логотип "Rojen" и дату основания фирмы). Вокруг растут березы. Звенит звонок, похожий на звуки, издаваемые бубенцами на русских тройках. Выбегают радостные дети. Одеты они в разноцветные рубашки, галстуки и брюки, заставляющие вспомнить недавно вышедшее сенсо "Незнайка на Луне". Сквозь толпу пробивается школьник. Возраст: двенадцать — тринадцать лет. Он отбегает на десяток метров от ребят, достает коробочку. Крупно: на синей коробочке белая лента с надписью "Rojen". Крупно: извлекает из коробочки конфету. Кидает ее в рот. Жует. Крупно: лицо мальчика расплывается в довольной улыбке.

Голос диктора: "Рожен. Где удовольствие, там я".

От этого говна, да простит меня Моральный кодекс, я чуть инсульт на месте не получил. Давненько мне такое не попадалось на глаза. Сразу же вызываю секретаршу, спрашиваю, кто придумал эту дрянь? Она мне отвечает:

— Вили Ногайский, личный креативщик Порожняка.

"Ага, — думаю, — сейчас я его, красавца, порву на британский флаг".

Звоню этому Вилену, говорю, чтоб в течение часа он был в департаменте, иначе вылетит без выходного пособия к херам, да простит меня Моральный кодекс, из рекламного агентства прямиком дворы мести. Прилетает этот жучара ко мне на ковер где‑то минут через сорок. Взмок. Глаза в кучу. Очки запотели. Спрашивает:

— Что случилось, Всеслав Александрович?

— А ты не знаешь, будто? — задаю ему вопрос, а сам исподлобья за ним наблюдаю.

Смотрю, глазки бегают, головой вертит, плечи сутулит, руки не знает куда деть: действительно, не понимает.

Говорю ему:

— Объясняю, раз ты такой затупок. Вот смотри, единственное, за что тебя можно похвалить, это вывеска в форме логотипа, такая легкая ассоциация советской школы с чем‑то сладким, приятным на вкус. Но! Ты и твой шеф пытаетесь примазаться к популярнейшему "Незнайке на Луне", к которому ваша ванильная шарашка не имеет никакого отношения. Хотите поднимать продажи, опирайтесь на свои силы. Это раз! Мальчик, который ест шоколад, должен быть младшего школьного возраста. Или пусть это будет девочка. Тринадцатилетнему подростку пора мечтать о чем‑то более существенном, нежели сладкое. О чем‑нибудь таком, что ненавязчиво призывает приносить пользу отечеству. Это два! И "Рожен" нужно писать кириллицей, а не латиницей. Это три! Но все вышеперечисленные замечания можно было бы пропустить, все это мелочи по сравнению с самым главным, за что собственно я тебя и вызвал. Мальчик отделяется от коллектива, чтобы втихаря схавать конфету. Это четыре! Да еще какое четыре! Это уже поползновение в сторону реабилитации либерал — шовинизма. Ты знаешь, что такое резолюция ПАСЕ за номером 1841?

— Нет, — отвечает мне Ногайский.

— Объясняю, — говорю я ему, — это резолюция Пролетарской Ассамблеи Социалистического Единства "Об осуждении преступлений олигархических либеральных режимов". А твоя реклама — это навязывание воинствующего индивидуализма, превращающего личность в поганого ротожопа, да простит меня Моральный кодекс, подросткам переходного возраста. За это можно и полного гражданства лишиться. Года этак на два. А при Кашине, земля ему пухом, и на пять лет можно было в огра превратиться, и на все десять.

Он головой мотает, рот открытый, сказать что‑то пытается.

— И еще! — говорю я ему. — Удовольствие — это когда ты своей телке в душевой кабине, да простит меня Моральный кодекс, раком под музыку Вагнера вставляешь, а не когда с детьми рекламу делаешь. Ты, случаем, не педофил? За это знаешь, сколько полагается?

Я‑то уже стебаться начинаю, а он, гляжу, бледнеет, глаза выкатил, смотрит, как ошарашенный.

— Ладно, — успокаиваю я его, — значит, так! Школьную форму сделать обычной, чтобы она не ассоциировалось с костюмами коротышек. Это раз! Мальчику, или лучше девочке, должно быть не более девяти лет. Это два! "Рожен" пишешь кириллицей. Это три! Ребенок с радостью делится шоколадом со всеми одноклассниками. Это четыре! И никаких удовольствий, не гандоны рекламируешь, да простит меня Моральный кодекс. Пусть диктор говорит: "Где вкуснятина, там и мы". Или что‑то в этом роде. Это пять! А Порожняку твоему сто тысяч рублей штраф. Это шесть! И это еще по — божески.

Смотрю, Ногайскому плохо становится. Шеф его живьем съест за такие деньги.

— Свободен, — говорю ему, — иди, Виля, мать твою за ногу, Шекспир, работай.

И вместо того, чтобы взять на карандаш и испариться, это креативное чудо мямлит:

— Подождите, я вам все объясню…

И действительно, начинает объяснять! Несет какую‑то пургу про березки, которые есть исконно русский культурный мемокод, и что ролик его патриотичен, и что вкупе с бубенцами на тройках получается аудиовизуальное воплощение национальной идеи, вещающей потребителю о детях, как главном капитале страны. Представляете? В общем, пытался родной патриотический дискурс вывалять в либеральном говне, да простит меня Моральный кодекс. Я его и не сильно‑то слушал, считал про себя до шестидесяти, все надеялся, что у него совесть проснется, и он таки удалится из моего кабинета. Ан нет. Дураки неизлечимы. Ну что ж, пришлось экстренно шоковой терапией лечить. Я пугач из ящика стола достаю, в потолок направляю. А потом: хлобысь! Ногайский пригнулся, небось, там же в штаны и наложил. Я смотрю на него и говорю:

— Just do it, сынок! Просто делай это.

Так вот добро побеждает!

С горем пополам избавился я от креативщика. А через два часа сам Порожняк приезжает.

— Ты, что ж, — говорит мне, — творишь! Как же можно! На Ногайском лица не было! Он заикается теперь! Ладно б ты его пристрелил, дерьмо — не человек, но штрафовать‑то зачем?! Сто тысяч рублей! Подумать только, сто тысяч! Это шестьсот тысяч долларов КША! Три миллиона новых иен! Ну я понимаю, реклама по недоразумению получилась антисоциалистическая, так я наказан за ошибку, впустую столько денег на съемки выкинули. Но сто тысяч рублей! Несправедливо‑то как!

— Что ты ерепенишься? — спрашиваю я его. — У вас там полмиллиарда годовая выручка. Тебе вообще не стыдно вонь поднимать?

— Да? — говорит он мне. — Двести миллионов сразу на сырье, электричество, амортизацию и прочее убирай! Еще шестьдесят миллионов — зарплата персоналу. Потом двадцать процентов — дивиденды с прибыли им же. Нас в деле восемь человек! Родственнички! Дармоеды! И не денешься от них никуда. А ведь все дело на мне одном висит! Раздели оставшееся на восемь. Сколько получается?! Двадцать четыре миллиона рублей. А налоги. С меня в том году восемьдесят три целых три десятых процента содрали! Это ж уму непостижимо!!! Насчитали, арифметики! Это уже не прогрессивный, а какой‑то экспоненциальный налог получается. Сколько остается мне? Четыре миллиона с копейками в год, вот сколько! Где ты видел полмиллиарда?! Спасибо советским законам!

У Порожняка есть такое дурное свойство — он очень быстро утомляет.

— Не нравится, — говорю я ему, — собирай чемоданы и вперед на все четыре стороны, в любую точку мира. У нас сейчас выехать намного легче, чем въехать. Да и вообще, мне отчего‑то кажется, что в следующий пятилетний план количество заказов на поставки твоей продукции в универмаги, по крайней мере, западных районов Конфедерации могут упасть этак раза в три — четыре. Как считаешь?

Я ему как это сказал, так он сразу же и осекся. Присмирел, смотрит уже не так дерзко.

— Ну, что вы, — говорит мне, — Всеслав Александрович, я патриот своей родины. Мы, Порожняки, все такие. Отец мой покойный даже два танка для дивизии имени Марвина Химейера купил. И вообще, как бы тяжело мне не было, никуда я отсюда не уеду. Я остаюсь, чтобы жить.

"Ага, как же патриот, — думаю, — новая реставрация, видать, каждую ночь снится. Только хрен тебе, гнида буржуазная, да простит меня Моральный кодекс. Мы всю номенклатуру на привязи держим, мы, если надо, и председателя совмина в уборщики туалетов определим, а он и вякнуть не посмеет".

Капиталы‑то за кордон вывести никто не может. Больше двух процентов в год — ни — ни. Вот и приходится родину любить, хоть и не красавицу. А по — другому патриотизм у них и не воспитаешь.