Николай Ерышалов - Каратели Пьяного Поля Страница 7

– Очень хочу встречи с конторщиком, – сказал Георгий.

– Да я слышал, убили его.

– Может быть, знаете, где мне Савку сыскать?

– Где ж ты его найдешь? – сказал пастырь. – А то ищи. Или здесь сиди, покуда сам не объявится.

– Так относительно Нины… Вы хотите сказать…

– Судьба ее неизвестна. Воронцовы похоронены на городском кладбище. Могилы Нины там нет. Надейся, сын мой.

– Я еду в усадьбу. Достаньте мне самогону, святой отец.

– Я с тобой. Ежели их двое…

– Останьтесь, гражданин священнослужитель, – перебил Георгий. – Вам еще паству вашу пасти. Очень ей пастырь нужен. И продразверстку пускай сдают. А то отряд стоит в Сенькино. С пулеметами. Только приказа ждет.

– Так я ж их и собрал сегодня по этому поводу. Да ты помешал.

Солнце ушло за реку. Зной несколько спал. До сумерек оставалось часа три-четыре.

Лошадь, пользуясь мандатом и маузером, он реквизировал. Ибо когда потребовал – для сокрушения оставшихся упырей – предоставить ему коня, жители стали отводить глаза и оглядываться, а на увещевания пастыря привели таки издыхающую клячу со впалыми боками и обреченностью в карих глазах. Тогда он зашел в ближайший двор, выглядевший относительно зажиточно, и выбрал более подходящего скакуна для своей экспедиции. Он даже смутно почувствовал в этом гнедом знакомого. А на вопли хозяйки, перешедшие в визг, когда он прихватил и седло, выстрелил в воздух – тогда она перенесла весь гнев на своего пьяненького, ко всему безучастного мужичка.

Действовать подобным образом ему до сих пор не приходилось. Однако жизнь научит учтивости. В особенности, если попадались учтивые учителя.

Когда с лошадью дело уладилось, жители высыпали провожать избавителя. С пьяными напутствиями, тостами на посошок. Да пропадите вы все пропадом. Что мне бремя ваших проблем? Что ваша жизнь, искаженная ужасом? Чувствую себя не в своей ипостаси. То ли благодетелем человечества, то ли женщиной, которая благосклонно дает. Он выехал за околицу, не оглянувшись. Вряд ли придется вернуться в этот веселенький населенный пункт.

На поясе – маузер и пара гранат. В кармане – бельгийский пистолетик для совсем уж ближнего боя. В седельной сумке – самогон в двух штофных бутылках. Не весьма сокрушительный арсенал для военной кампании. Однако составлю компанию оставшимся двум. Третьим буду.

Видишь ли, лошадь, память – система отзывчивая, только тронь. Я и имя твое двойное сейчас вспомнил – Парис Годунов. Парисом тебя хозяйка звала – потому что на свет тебя кобыла Гекуба произвела. А Годуновым – хозяин, за отдаленное сходство этого слова с гнедым. Не заездили, не убили тебя, не сожрали? Ты, может быть, помнишь, как я заезжал сюда, уже будучи вольнопером, в четырнадцатом? Осень была. Встречал ли на станции ты меня – не помню. Но помню, что в паре с Арапкой меня обратно на станцию вез. Я был счастлив тогда – любовью, морозцем, войной. И гораздо более был наивен, чем наивен сейчас.

Гнедой заржал, увидев знакомую рощу. Самому заржать впору, пусть бы черт всё на свете побрал.

Роща сохранилась в неприкосновенности. Не вырубили жители на дрова. Вероятно, потому, что в казенный лес – за реку через мосток – им было ближе.

Все запущено, заброшено, раззявлено. Ворота на пристройках либо совсем сорваны, либо болтаются кое-как. Останки сгоревшего дома заросли травой, и кое-где – на майских дождях и июньской жаре – она вымахала по пояс. Бывшая некогда роскошной усадьба, творение рук человеческих, вновь поглощалась природой, возвращаясь в первозданный хаос.

Он спешился. Один штоф бросил в траву, другой тут же откупорил. Лошадь не стал привязывать, пустил пастись. Скорее всего, отвязать ее будет некому.

Конкретного плана у него не было. Чтобы строить основательный план, нужна информация. У него же ее недоставало. За исключением того, что нравится упырям алкоголь. Они просто-таки очарованы этим земным блаженством. А значит, напиться вдрызг, спровоцировать в них жажду, возбудить страсть, подманить их легкой добычей и действовать по обстоятельствам.

Хотя может случиться, что здесь их вообще нет. Отправились на охоту или выбрали новое место для обитания.

Он выдернул пробку. Самогон был мутный, вонючий – таким тараканов травить. Тем не менее, он сделал первый глоток.

Сразу его не убьют: кровь должна циркулировать. Надо только ее догнать до заманчивой для них консистенции. Но и так, чтоб самому не отключиться. Встретить мразь во всеоружии. Он представил, как рванет заряд мелинита одной, а потом и другой гранат. Нет, я рехнулся, раз ввязался в такое… Кто не рехнулся, тот не рискнул. Кто не рискнул, тот не выпил… бррр… шампанского. Он отпил еще, почувствовав, как новая волна опьянения догоняет первую.

Где они обосновались? В конюшне? Во флигеле? Или в этом бревенчатом сооружении, где, помнится, бывали составлены: бричка, коляска рессорная, телеги, снятые с передков, и которое поэтому называлось – каретный сарай? Оскверняя организм самогоном, он обошел по периметру руины рая, где в юности и невинности так часто бывал. Тогда казалось, что эта усадьба – словно утроба, из которой должно было что-то родиться, что-то очень хорошее – лучшее, вечное. Он тряхнул головой, отходя от состояния ностальгии, которое презирал. Ибо считал, что оно есть не что иное, как погоня за покойником, который изрядно протух. Так и забудешь, зачем, собственно, здесь. Он мужественно вогнал в желудок еще порцию зелья, боясь одного – чтобы не вырвало, чтобы все его усилия споить себя в угоду пришельцам не пропали зря. Чертовы марсиане. Спаивают русский народ. Он уже влил в себя половину штофа.

Отчего ж они, сволочи, не появляются? Мало им?

– Что вы скромничаете, господа? – заорал он. – Выходите, будем знакомы! – Он отхлебнул. – Порручик! Тррретьего! Ар-р-ртиллерийского дивизиона! Георгий! Карпов! На бррудеррршафт!

Он лил в себя самогон. Пил и орал. Отключиться он уже не боялся, самонадеянно вообразив: мол, не та в этом мутном кустарном зелье убойная сила. Но… Внезапно он ощутил тошнотворный смрад. И отключился.

Свет еще был, брезжил.

Первым делом, как только пришел в себя, он поискал приметы места и времени.

Относительно места: истлевшая упряжь, обода колес, спицы и ступицы – значит, каретный сарай. Относительно времени: пустой оконный проем в стене, выходящей на запад, а в нем – косой солнечный свет. Вечер.

Кроме того, свет проникал сквозь дырявую крышу, но внутри оставалось все же довольно сумрачно. Может, поэтому мух было немного. Запах же был, и столь резкий, что не оставалось сомнений – пришелец здесь.

Георгий охлопал себя: вооружения при нем не было. Но штоф был. Рядом лежал, на том же клочке соломы, что и сам пристыженный потребитель, в голове которого к этому времени несколько прояснилось. Хмель после краткой отключки частично прошел, но похмелье еще не наступило.

Он рывком перевел тело в положение сидя и увидел пришельца. Тот сидел неподалеку, привалившись спиной к восточной стене, и небрежно вертел в морщинистой лапе маузер. Нет сомнений: ему известно, для чего предназначен этот предмет. Орудие поражения, весьма эффективное метров с пяти. Вряд ли расстояние между Георгием и пришельцем превышало означенное. А ведь еще у чужака было собственное средство убоя, которое Гамаюнов квалифицировал как пучок электричества.

Ремень с пустой кобурой был перекинут через плечо упыря. Пистолет в длиннопалой уродливой лапе выглядел несуразно. И даже производил впечатление неземного оружия. Как и гранаты, валявшиеся у его ног.

Пришелец жестом самоубийцы поднес дуло к башке. Его сфинктероподобный рот обратился в точку. А лоб еще более сморщился вертикальными складками – так, что даже глаза стали ближе друг к другу. В них тлели алчные алые огоньки. Упырь перенаправил ствол пистолета на пленника, изобразил «сфинктером» поцелуй. И внезапно Георгий понял, что он это всё – шутливо, ёрничая, напоказ. Проказничает, мразь марсианская, вурдалак. Что таким образом проявляется доступное ему чувство юмора.

Жестом, лишенным двусмысленности, упырь указал дулом на штоф. Хочет, чтоб я поднял бутылку и выпил. Накачать меня хочет. Повысить концентрацию алкоголя. А потом и самому накачаться.

Запах зловещий, и юмор у вас соответствующий, господа.

Гранаты… добраться до них… браунинг… маузер отобрать… Георгий пытался сообразить, как выпутаться из нелепого положения, в которое сам себя так опрометчиво загнал. Но голова отказывалась повиноваться, словно мыслительный процесс был заблокирован, словно рассудок, угнетенный сивухой, больше был не способен решения принимать.

Но в то же время он понимал, что не в сивухе дело.

Что-то иное отвлекало его от раздумий, не давало сосредоточиться, вмешивалось в мышление, упорно направляя внимание на нечто другое, ему постороннее, чего не было и быть не могло в его голове. Это можно было интерпретировать как ментальные образы, незримые видения, аморфные сущности, невербальные образования, столь плотно насыщенные информацией, что, разверни их в словесной последовательности, получился бы солидный том. Более прочих земных значений этим образам соответствовало понятие иероглифа, но разобраться с ними было не так просто, ибо накатывали они не последовательно, а в беспорядке, внахлест. Однако уже в первом приближении из них можно было кое-что выделить: сожаления об одиночестве – ностальгические фрагменты – картинки чужого прошлого, но настолько чужого, что усилиями собственного разума их невозможно было бы вообразить.