Туллио Аволедо - Корни небес Страница 74

Мы идем вслепую. Я следую за Алессией, а она движется, повинуясь какому-то инстинкту или непонятному мне чувству. Иногда в порыве бури я смутно различаю темные очертания, которые движутся, заставляя меня вздрагивать, вспоминая о тех Мускулах, что бродили в окрестностях Рима.

Мы идем по чему-то, что кажется узким ущельем, заполненным запахом гнили. Эхо разносит звук наших шагов.

— У вас их тут нет? — шепчу я, проверяя ее снова. Потому что я произношу слова так тихо, что и сам не слышу их.

— Чего? — отвечает она. — А, я поняла. Нет, у нас их нет. Это ваша местная живность.

Больше сомнений нет.

— Если ты так легко можешь читать мои мысли, то ты знаешь, что есть и еще одна вещь, которая очень беспокоит меня.

— А, да. Тот человек. Мы его знаем. Но и это не проблема. Не сейчас. И еще долго не будет.

— Еще долго не будет? — вторю я ей нараспев.

Когда она отвечает, ее голос кажется немного обиженным:

— Вы, древние, все время беспокоились о будущем. Боялись того, что солнце взорвется или что Вселенная погибнет, когда-нибудь, через миллионы лет. Столько страха. И чем вам это помогло? Вы почти все умерли.

— Как ты меня назвала? Древний?

— Я молода. Как еще я должна тебя называть?

— Вы, древние… Мне, может быть, лет на двадцать больше, чем тебе. Ты можешь называть меня даже стариком, о’к, но древним…

— Я не имела в виду этого… О, ты сказал о’к… Это слово я никогда не слышала.

— Я американец. Вернее, я был им.

— Американец… Ты знаешь, что велик шанс того, что именно вы запустили катастрофу?

— Велик шанс?..

— Пятьдесят на пятьдесят, скажем так.

Я даже не знаю, что более невероятно — то ли идти по этой опустевшей земле, поддерживая светскую беседу, то ли тот факт, что я внезапно перестал бояться Дюрана и его таинственного ящичка, то ли…

— Есть и еще кое-что, что меня тревожит, — говорю я.

— Тебя тревожит слишком много вещей.

— Да, мы, древние, такие. Меня беспокоит один человек. Хозяин грузовика, в котором ты меня нашла.

— «Самой Большой и Быстрой Церкви На Колесах», ты хочешь сказать? Ты говоришь о Дэвиде Готшальке, Человеке Боли…

— Да.

— Он больше не представляет собой опасности. Все будет хорошо, Джон. Все встанет на свои места.

— Какие места?

— Ты скоро поймешь. А теперь приготовься, потому что сейчас ты вновь увидишь кое-что невероятное.

Она останавливается. Как будто старается услышать какой-то голос, который я услышать не могу.

А потом, постепенно, сначала тихо, как шепот, и далее все усиливаясь, до меня доносится звук приближающейся толпы. Восклицания, музыка, детские голоса, веселый разговор на неизвестных мне языках. Если закрыть глаза, можно даже представить, будто я вернулся назад в прошлое и что я в римском парке или слоняюсь по главной улице какого-нибудь туристического города.

Ветер стихает. Снег тоже перестал падать, сменившись туманом.

В светло-серой дымке начинает вырисовываться нечто странное: огромная арка, практически прямо над нами. Она становится все заметнее, и на ее поверхности выступают более светлые пятна, которые кажутся глазами. Десятки глаз.

Затем внезапный порыв ветра разгоняет туман, и передо мной, высоко в небе, показывается каменный мост в один пролет.

Я встречал его бесконечное количество раз в документальных фильмах и на фотографиях, и, хотя ни разу не видел вживую, он мне знаком.

Это мост Риальто.

Когда я оглядываюсь вокруг, поворачиваясь, мой рот раскрывается от изумления, и я испытываю легкое головокружение.

Гул толпы ослабевает и в конце концов совсем прекращается.

Мост прямо над нами.

Мы стоим в центре каньона, по бокам которого — лес мертвых деревьев. На вершинах деревьев, как в сказке, высятся здания. Фасады этих зданий кажутся вышитыми на мраморе и граните.

Венеция.

Гранд-канал полностью высох.

Поворачиваясь кругом, не веря своим глазам, я смотрю на огромную толпу, которая течет по набережным, вдоль русла канала. Сотни людей, одетых в черные мантии и треугольные шляпы, с лицами, наполовину закрытыми белыми масками. Молчаливая, неподвижная толпа. И только ветер колеблет края мантий.

Я чувствую, как у меня подгибаются ноги. Я будто бы падаю с большой высоты.

Делаю взмах руками. Бесполезно.

Падаю спиной в сухую грязь.

Словно в замедленной съемке, я вижу, как снег взлетает вверх, после чего снова оседает.

Затем мой взгляд останавливается на лице Алессии, поднимается вверх…

Рот мой раскрывается в безмолвном крике о помощи…

33

СВЕТЛЕЙШАЯ[84]

Я просыпаюсь с чувством, будто мне на лоб положили что-то свежее и влажное. Открываю глаза. Алессия сидит сбоку от моей постели, держа в руке смоченную чем-то губку.

На ней больше нет мантии с капюшоном. Ее волосы заплетены в косу.

Когда она видит, что я пришел в чувство, беспокойство в ее глазах исчезает.

— С возвращением.

— С возвращением? Я был где-то в другом месте?

— Это только ты сам можешь мне сказать.

— Как странно…

— Что?

— Я видел тебя во сне столько раз, а теперь, когда ты близко, ты мне не снилась.

— Мы не всегда запоминаем сны.

— Да. Но если бы ты мне приснилась, я бы это запомнил.

— Все священники такие галантные?

Я краснею и чувствую, как вспыхивают мои щеки. Я чувствую и другое: я больше не болен. Трогаю лицо рукой и обнаруживаю гладкую, свежую кожу.

— Хочешь зеркало?

— Да.

Рука Алессии протягивает мне маленькое круглое зеркальце, заржавленное в одном углу.

Я смотрю на себя и не верю тому, что вижу.

— Что со мной случилось?

Девушка забирает у меня зеркало и кладет его в невидимый кармашек.

— Ничего. Ты в порядке. Все нормально.

— Нет, все не нормально. Я был в ужасном состоянии, когда ты меня нашла. От радиации, от усталости. А теперь все так, как будто ничего этого не было. Я чувствую себя лучше, чем когда уехал из Нового Ватикана. А ты говоришь, что все нормально!

— Ты бы предпочел вернуть все, как было?

— Да нет. При чем здесь это? Но мне не кажется, что это нормально, как ты говоришь.

— Важно не то, что я говорю, но то, что есть на самом деле.

Я смотрю на нее, ничего не понимая. Потом задаю вопрос, который мне страшнее всего задать:

— Это была ты?

— В каком смысле? — отвечает она с удивленным видом.

— Ну, например, ты меня вылечила?

— Нет, не я.

— Но тогда… что это было?

Алессия пожимает плечами. В этот момент она кажется совсем девочкой. Ее безразличие к чудесам выглядит искренним.

— Я ждала тебя так долго, — шепчет она.

— Ты ждала меня? Как это возможно?

— Иногда мы снимся, а иногда кто-то снится нам.

— Сколько же я спал?

— Два дня, — отвечает она так, как будто это нормально. — Поднимайся уже. Я должна тебе кое-что показать.

Комната, в которой я отдыхал — если «отдыхать» — это правильное слово, — странной округлой формы. Она высокая и узкая, как дымовая труба, на кирпичных стенах — две выступа. На одном из них стоят три зажженные свечи.

Я поднимаюсь, ожидая, что испытаю сейчас чувство тошноты или, по крайней мере, головокружения. Но нет, я поднимаюсь совершенно нормально.

Куда менее нормально то, что я, оказывается, голый.

Алессия закрывает рот рукой, пряча улыбку. А потом отворачивается, как девочка, чтобы не видеть меня.

— Одежда вон там.

На выступе лежат аккуратно сложенные черные брюки, белая рубашка и черный жилет, отороченный золотыми нитками, которыми вышиты сложные геометрические узоры и мандалы.

Никакого белья. И никаких пуговиц. Вместо этого крючки и петли. Чтобы справиться с ними, мне требуется какое-то время. Вместо пояса у брюк шнурок, как когда-то на тренировочных штанах.

— Ты закончил? Я могу повернуться?

— Да.

— Ты сама элегантность. Туфли там.

Это мокасины из черной ткани. Подошва сделана из автомобильных покрышек.

Размер идеально подходит. С другой стороны, у них было два дня на то, чтобы измерить меня.

Наряд дополняет черная мантия без капюшона и матерчатая шапка.

Алессия смотрит на меня удовлетворенно.

— Все в порядке? Тогда пойдем.

За темной занавеской обнаруживается короткий коридор, который через десяток метров заводит нас в другую симметричную комнату, но большего размера. А потом — другой коридор, который ведет в другую комнату, и так далее. Если катакомбы святого Каллиста вызывали у меня клаустрофобию, то что говорить об этом лабиринте помещений, хотя и более просторных, но совершенно одинаковой формы?