Туллио Аволедо - Корни небес Страница 75

— Что за странное место, — говорю я. — Почему здесь круглые комнаты? Мне не кажется, что это очень практично.

— О, да это не комнаты. Это древние цистерны. Венеция была основана и строилась на соленой воде. Артезианские скважины были редкостью. Снабжение питьевой водой, вплоть до создания в девятнадцатом веке водопровода, основывалось, главным образом, на цистернах, в которых хранилась питьевая вода. Их было огромное количество: перепись тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года насчитывает восемьсот общественных и больше шести тысяч частных. Только самые бедные жители не имели своей цистерны. Смотри.

В ее руках оказывается листочек. Он кажется страницей, выдернутой из атласа.

— Видишь? — спрашивает она. — Венеция имеет форму рыбы.

Это правда. Я различаю изображение рыбы: тело, хвост. И даже глаз, в самой светлой части, там, где железнодорожная станция.

Серая карта города украшена красными точечками. Какие-то из них большие, какие-то намного меньше. В некоторых местах их так много, что все пространство оказывается красным.

— Это схема цистерн Венеции.

— Невероятно!

— Как видишь по этому рисунку, их размеры очень варьировались. Были как малюсенькие, так и гигантские. Цистерна монастыря святых Иоанна и Павла, например, имела площадь больше двух с половиной тысяч квадратных метров. С постройкой водопровода в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году все цистерны были заброшены. Но эти пустые помещения остались. Они занимали огромные пространства под городом: примерно как десятая часть всех построек над землей. Достаточно было соединить их между собой, чтобы создать систему подземных жилых помещений. И мы открыли для себя древние колодцы. Их рыли по древним технологиям. Более-менее тем же, которыми мы располагаем сейчас…

Подойдя к деревянной двери, Алессия вытаскивает висящий у нее на шее ключ внушительных размеров, сделанный из бронзы. Она засовывает его в дверной замок. Дверь открывается наружу.

Мне бьет в глаза свет и холод.

— Я не могу выходить в таком виде! Я заледенею! Да и ты плохо одета.

Алессия смеется. Она протягивает мне черную маску со странным длинным клювом. — «Для тебя не страшен зной, вьюги зимние и снег…»

— Это поэзия, а то — жизнь.

Но девушка не отвечает мне. Она выходит, невзирая на мои протесты, и спускается по длинной витой лестнице.

В конце концов, мне тоже приходится спускаться.

Сегодня видимость стала заметно лучше. Хотя на дне канала по-прежнему лежит снег примерно в полтора метра высотой, воздух чист и лишен обычного покрывала серых облаков. Я натягиваю маску, надеваю на голову треуголку и следую за ней.

Воздух, который мне удается вдыхать, несмотря на странный клюв маски, пропитан ароматами растений с солоновато-горьким привкусом. Странный, но приятный.

Как удивительно идти в дневном свете, под смертоносным дождем, который капает на нас, и «не бояться зла», как говорится в Писании.[85]

Я следую за Алессией по длинному и широкому каналу, который извивается, как змея. Впечатление, что это мертвый лес, становится все сильнее. Не все дворцы стоят прямо — некоторые сломаны или сгорели. Но большинство из них еще держатся, горделивые и великолепные, на своих хитроумных опорах.

— Венеция стоит на ста тысячах свай, вбитых в ил. Некоторые из них очень древние. Отсутствие кислорода медленно превратило дерево в камень.

Она показывает на них пальцем — иначе их не увидеть. Венеция — город маскировки и обмана. Там, где глаз сначала не замечает ничего, сконцентрировавшись, ты можешь обнаружить следы жизни, которые спрятаны так хорошо, что стали невидимыми. Часовой, вооруженный пикой и шпагой, отделяется от стены. Цвет его одежды такой же, как у свай, к которым он прислонился. Лицо тоже раскрашено в маскировочные цвета.

Когда он движется к нам, кажется, будто приближается сам город.

Алессия молчит. Между ними происходит только обмен взглядами. А может быть, и что-то еще, но мне не удается это понять. Часовой делает мне знак проходить.

— Я его не видел! — шепчу я, пораженный.

— Как не видел и других, — отвечает она.

— А были другие?

— Мы прошли четырнадцать часовых.

Больше она ничего не говорит. Я тоже не спрашиваю. У меня уже и так есть, о чем подумать.

На повороте канала, который когда-то назывался Великим, мы натыкаемся на обломки старой лодки, наполовину вдавленной в сухую грязь. Лежащая на боку, разрушенная водой и бурями последних двадцати лет, она похожа на труп гигантского животного.

— Ты никогда не был в Венеции, — улыбается Алессия; это не вопрос.

— Нет. Но такое ощущение, что был. Наверное, это из-за фильмов, фотографий.

— Это прекрасный город. Даже сейчас, но с водой, наверное, она была невероятна.

— Но как она высохла?

Алессия показывает куда-то далеко, за краем канала.

— Мы этого не знаем. Море отодвинулось на десять километров. Кто-то говорит, что это из-за похолодания. Что сдвинулись полюса. Говорят, что мы вступаем в небольшой ледниковый период.

— Да, я тоже слышал нечто подобное.

Снег доходит до щиколоток. Ветер, который непрерывно дует с дней Войны, мешает ему нарастать толстым слоем. Если бы весь тот снег, что кружится в воздухе, мог осесть, образовался бы слой больше метра, как сказал мне когда-то Максим.

Как хотел бы увидеть этот город раньше! Погулять здесь днем.

Алессия делает мне знак остановиться.

Мы карабкаемся по металлической лестнице, прислоненной к краю «каньона». Чем дальше, тем больше окаменелые обрубки напоминают мертвый лес.

Алессия стучит с замысловатым ритмом в одну из дверей, расположенных ниже уровня фундамента дворцов с фасадами, украшенными мозаикой и резьбой по мрамору, которая придает им такой легкости, как будто они сделаны из стекла. Дверь открывается. Двое часовых в маскировочной одежде отступают в сторону, пропуская нас.

Слегка приторный запах улицы, по сравнению с теми ароматизированными фильтрами, которые, должно быть, вставлены в длинный нос моей маски.

Острый, сладковатый запах.

После небольшого коридора сбоку отодвигается тяжелая черная занавеска, и мы входим в широкое помещение с низким потолком. Кажется, что оно вырыто в глине. Еле видимый свет — от нескольких свечей, висящих по углам.

Но здешним обитателям свет и не нужен.

По стенам развешены мертвецы.

Они свисают с нескольких десятков крючьев, как в лавке мясника.

Когда-то их мумифицировали. Их кожа суха, как пергамент, зубы оскалены в каких-то нездешних, нереальных улыбках. Руки сложены на груди, тела завернуты в полотно, как мумии. Высохшие глаза прикрыты веками, как будто мертвецы спят.

Алессия движется между двумя рядами висящих трупов как ни в чем не бывало.

Я следую за ней — что еще я могу сделать?

Здесь мертвецы всех возрастов. Много детей, расположенных в два горизонтальных ряда повыше. Таблички на груди показывают их имя и возраст.

Пять лет.

Шесть лет и два месяца.

Три года…

Я произношу про себя заупокойную молитву.

Алессия поворачивается ко мне, улыбаясь.

— Послушай, они и так покоятся в мире. Им не нужны молитвы.

Она приближается к мумии одного ребенка, перебинтованной тканью, которая когда-то была красной.

— Вот это моя сестра.

С ужасом я понимаю, что не удивился бы сейчас, если бы мертвая девочка поклонилась, чтобы представиться.

— Она умерла уже давно. Ей было одиннадцать лет, видишь?

— Зачем вы держите здесь своих мертвецов? — спрашиваю я с дрожью в голосе.

— Зачем? А вы что делаете с ними?

Ее вопрос застает меня врасплох.

— Ну, мы погребаем их.

Ее лицо становится серьезным.

— Как это?

— Когда кто-нибудь умирает, государственный отряд погребения приходит за ним и уносит наружу.

— А потом?

— Они хоронят его.

Алессия качает головой:

— Земля промерзшая и твердая, как камень.

Я понимаю, к чему она клонит. Я тоже не раз спрашивал себя об этом. Никто не знает, хоронят ли на самом деле мертвых отряды погребения или избавляются от них каким-то другим способом. Это, как и многое другое в нашей жизни, — всего лишь вопрос веры.

У Алессии грустный вид.

— И живете вы в катакомбах. Древние христиане выкопали их для того, чтобы хоронить покойников рядом с могилами святых. А вы ваших мертвецов выносите наружу, как мусор.

Она поворачивается ко мне спиной. Ее руки вытянуты вдоль туловища, как будто чтобы сдержать раздражение. Я ее такой никогда не видел.

Она гладит по спине мертвую девочку, делая это с трогательной нежностью.

— А вот мы не избавляемся от наших мертвецов. Они всегда с нами.

— Вы их всех храните здесь?