Наталья некрасова - Великая игра Страница 41

Керна-ару решительно встал и вышел навстречу ночи. Золотые Щиты стояли на страже, а государь шел к шатру жрицы.

Сыну Солнца не осмелились заступить дорогу. Жрица не спала. Она читала какую-то книгу, опершись на локоть и укрывшись толстой накидкой из косматой шерсти. Асма-анни быстро встала и почтительно поклонилась государю. Тот стоял — мокрый, потерянный.

— Отпусти мне грех, госпожа, — вдруг упал он на колени, опустив голову.

Он ощутил на мокрой голове легкую горячую руку.

— Встань, господин мой и родич. — Глаза жрицы горели сухим болезненным огнем. Она говорила ровно и бесцветно. — Я сама черна от греха. Если же он не умрет — все равно грех на мне, ибо тогда ждет его погибель более страшная, чем смерть.

— Что ты хочешь сказать? Что ты хочешь сказать?!

— Я не знаю. Боюсь. Я боюсь, что он — не от Солнца, — прошептала жрица, озираясь по сторонам, словно кто-то мог подслушать. — Мне страшно слышать свои слова, но было бы лучше, если бы он умер. Тогда мы не гадали бы от кого он. Но я больше боюсь, что он будет убит и не умрет.

— Как это может быть? — прошептал Керниен.

Женщина покачала головой.

— Все потом. — Она вдруг всхлипнула. Керна-ару встал взял женщину за руки. Ему было страшно оттого что высшая жрица могучего божества плачет. — Мы преступники Сын Солнца, но мы не можем поступить иначе, ибо это тоже будет преступление. Мы — между молотом и наковальней. Тебе он побратим.

Керниен не стал спрашивать, кто он — жрице.

— И непонятно, что меньшее зло, — медленно произнес Керниен. — Но я обязан печься о Ханатте. Ради нее он должен умереть.

— За все придется платить, государь.

— Да. Я знаю. Таков наш мир.

Оба молчали. И казалось им, что тени в шатре слишком черны и плотны, почти осязаемы, и что чей-то холодный, липкий взгляд бесстыдно шарит по ним, и кто-то рядом — и вдалеке — злорадно усмехается над их беспомощностью.

Ночь отбушевала, незаметно перейдя в хмурое, мерзкое утро. Оставалось лишь перетерпеть застолье у керна-ару, иначе нанесешь ему смертельное оскорбление. А с керна-ару лучше дружить. Это разумный, нужный государь. Если ему удастся пожить подольше, то кто знает, как повернутся события? Жаль, что люди Эндорэ вообще мало живут… Гирион на мгновение позволил себе помечтать — допустим, Керниен объединит Ханатту — без помощи от… Без помощи со стороны, так скажем. Допустим, удастся привлечь его знаниями и достижениями Нуменора, приручить, прикормить, помочь в Делах… И вот тебе тот самый новый Нуменор, в который войдет и Ханатта как королевство младшее, ибо государь Нуменора должен стать Верховным королем, и никак иначе…

Проконсул улыбнулся. Даже если дела пойдут именно так, ему этого не увидеть. Государства живут дольше людей, они и рождаются, и взрослеют так долго, как ни одному нуменорцу не прожить. Разве что королям…

Придется пожертвовать желудком — эти варвары чудовищно трапезуют. Ради блага Нуменора.

Проконсул вздохнул.

Аргор с трудом дышал. Черная, непроглядная, вязкая ненависть давила грудь. Хотелось убивать. Он еле сдерживался, шагая по шатру, как зверь по клетке.

И потому человека к нему почти втолкнули — стражи почуяли смерть в шатре, и никому заходить туда не хотелось. Человек упал от толчка на колени и, восторженно глядя ему в глаза, заговорил быстро и сбивчиво:

— Прошу покровительства, государь мой Эльдарион!

— Я Аргор, — резко и зло ответил тот. «Эльдарион» опять вызвало короткий всплеск удушливой ненависти, но «государь» — успокоило.

— Пусть так, — с готовностью согласился молодой человек, вставая, — как пожелаешь. Я хочу быть твоим человеком. Ты — велик.

— Довольно. Ты кто?

— Я ординарец… был ординарцем господина центуриона Ингельда.

Будь он прежним Эльдарионом, он насторожился бы. Но сейчас та ненависть, что вызвала в нем встреча, направляла его мысли лишь в одну сторону — отомстить, показать им всем! Они отвернулись от него — а их собственные люди бегут к нему. Он засмеялся.

— Интересно, какая сделается у него рожа, когда он тебя увидит! Садись, я хочу кое-что узнать у тебя.

Молодой человек послушно сел. В глазах его были робость и обожание. Скажи — мяукай, ведь замяукает. Страж остался у входа. Аргор плеснул в чашу вина.

— Пей. В Нуменоре пойло. Настоящее вино — здесь.

Молодой с откровенной робостью приблизился, взял чашу, и тут случилось что-то странное. Аргор не понял, что именно с ним произошло, потому что вдруг начал падать, потом в глазах вдруг все побелело и начало трескаться, осыпаясь в ничто. Последним, что он еще успел осознать, был чей-то далекий пронзительный вопль, словно сквозь подушку, и нарастающая боль в горле…

Серое нигде. Плоская равнина, темно-серая, нигде ни холмика, ни деревца. Ровный тусклый свет непонятно откуда. Здесь нет направлений. Некуда идти — потому что повсюду только эта равнина, сколько бы ни шел. Нет времени, потому что ничто никогда не меняется. Край безвременья, край вечной тоски.

Ты как таракан под стеклянным кубком. Ты бежишь по кругу и не видишь, что никуда никогда не уйдешь не дойдешь до края, просто бежишь и бежишь на месте…

И так будет всегда — вечно — всегда… Но ведь там за смертью, должно быть нечто иное, он должен предстать перед Творцом, так же говорят мудрые, этого не может быть! Там должно что-то быть!

Единый, Ты же говорил со мной! Где Ты? Слышишь ли ты меня?

— Я — слышу. А вот Он — вряд ли. Ему давно до нас дела нет.

…Он снова сидел в шестиугольной комнате-шкатулке, в том же самом кресле, только на сей раз он не был к нему привязан. А собственно, почему он был тогда привязан? Он нахмурился. Да, конечно. Если бы его не привязали, он бы, наверное, растерзал в клочья любого, кто подвернулся бы под руку. Осознание предательства тех, кому был верен, взбесило его до безумия. Недаром потом так тело болело. А потом все мерещились какие-то пытки в подвале. Морок. Ничего не было. Просто разум отказывался верить очевидному и так рисовал ему муки его, Аргора, души.

Нет, тогда его звали иначе… или это тоже морок?

Он тряхнул головой.

Да, рука Единого опочила на нем. Она вывела его из неведения. Она вырвала его из хаоса черного безумия и страданий. И Он направил его по предназначенному ему пути. Да. Именно так. Ведь та жрица, Асма-анни, тоже на самом деле не горела заживо, это лишь грезилось ей, когда ее коснулась рука ее божества. Да, длань божества тяжела…

Он осмотрелся. Что-то странное было в окружающей картине. Как будто кто-то нарисовал мир только черным и белым. А между этими цветами — все оттенки серого. Белые стены с серыми рельефными тенями, черное небо в окне, а на нем — еще более черное пятно солнца. И тут он осознал еще одну странность — темное и светлое поменялись местами. Бред? Или просто серый рассвет и что-то со зрением?