Жертвуя малым (СИ) - Медейрос Вольга Страница 63

Он настиг его шагах в тридцати от джипа. Молох лежал, упав ничком в хрустящую снежную крошку, и содрогался, поскуливая. Присев рядом на корточки, робот положил руку ему на спину, и Молох повернулся к нему лицом, пронзительно взглядывая широко раскрытыми глазами. Ни слезинки в них не было, только горе, глубокое, алое, безнадежное горе.

— Хоть бы заплакать, — равнодушно сказал он, измученно глядя роботу в лицо. — Но никак не могу, хоть убей. Ты убил бы меня, жестянка, если бы я приказал?

Робот покачал головой. Он видел мальчика перед собой, не-живого мальчика, с некрасивым худым, измазанным кровью лицом, с черными непослушными волосами, причудливо разметавшимися на свежем белом снегу, мальчика, в чьих глазах алым прибоем билась бездна, бездна отчаяния. Не неупокоенного, питающегося кровью живых людей хищника видел он, а мальчика, у которого умирала — и все никак не могла умереть — мама.

Картинка снова наслоилась. Но теперь это была картинка его, вобравшей в себя чужое, памяти, электронной памяти, совершенной, той, которая ничего не забывает. Он увидел этого же самого мальчика, но тот был на несколько лет моложе, светлее, невинней. Он как будто смотрел на него со стороны, свысока, с высоты взрослого роста, смотрел с гордостью и удовольствием на то, как уверенный в себе черноволосый мальчуган небрежной походкой приближается к другому ребенку, совсем карапузу, одетому в синий детский комбинезончик. Карапуз смотрит на старшего с опаской, открыв пухлый рот, но вот старший протягивает руку, покровительственно треплет по льняным кудрявым волосенкам, говорит: «Ого, какой ты вырос большой!», и недоверие в лице карапуза сменяется обожанием.

Потом картинка растроилась, добавился новый ракурс той же сцены, но как будто снизу, точно оператор лег на пол. И макушка вдруг ощутила прикосновение легкой руки старшего ребенка, сдержанное, дружелюбное. Глядя снизу-вверх, свысока-со стороны, робот испытал восхищение, восторг младшего, знавшего дотоле только непохожих взрослых, перед старшим, себе подобным, восторг одинокого ребенка, вдруг встретившего лучшего, такого же как он, старшего брата. И, раздуваясь от счастья, от гордости за похвалу, он сказал, шевеля пухлыми, непослушными еще губами: «Да, я большой!» А старший брат, будущий друг и патрон, услышав это, весело засмеялся.

Воспоминание пропало, осталась только реальность, и сухие, умоляющие глаза Молоха напротив.

— О чем она просит? — сказал робот, глядя хозяину в глаза. — И почему не регенерирует?

Молох всхлипнул.

— Я бы отдал ей все, что выпил, — прошептал он и рывком сел, обхватывая колени руками. — Но мозг разрушен, а значит, прежний облик целиком не восстановится. И она не берет… ничего не берет от меня. Боится, что забудет, как когда-то была человеком.

— О чем она просит тебя? — повторил робот. И Молох, вскинув на него безумное лицо, заорал, брызжа слюной:

— Она просит, чтобы я съел ее, понял?! Хочет, чтоб я сожрал ее, моя мама хочет, чтобы я сожрал ее!.. — он сбился на визг, завыл, сжав зубы и качаясь из стороны в сторону. — Хочет, чтоб я, ее Старший, сожрал ее… — уткнувшись лицом в колени, глухо проговорил он. И замер.

Падал мягкими хлопьями снег. Джип, доверчиво светя фарами в ночь, урчал мотором на обочине, дожидаясь возвращения пассажиров. Вот из раскрытой задней двери его высунулась, как слепая рыба, рука, скребнув ногтями по гладкой обшивке, оттолкнулась, вываливая на землю неуклюжее тело. Молох вздрогнул и крепче вжал голову в скрещенные колени. С минуту поглядев на него, робот встал.

Он пошел навстречу трупу, который неловко, медленно, полз по снегу. Стоило роботу приблизиться, как труп замер.

— Не смей, — услышал он за спиной тихий, полный змеиной ненависти голос. — Только тронь ее пальцем!

Обернувшись, он смотрел, как Молох идет к нему: худой печальный мальчик с алым отсветом бездны в глазах. Толкнув робота плечом, чтоб посторонился, Молох прошагал к трупу, опустился перед ним на колени, бережно поворачивая его грудью вверх. Наклонился на миг, прижимаясь лицом к испачканной вытачке на модном пальто. Рука с облезлым лаком на ногтях поднялась, коснувшись его бледной скуластой щеки, и упала, чтобы больше не шелохнуться. А Молох, расстегнув пальто и блузку под ним, повернул голову, угрюмо взглядывая на робота, и, придерживая труп под плечи одной рукой, вонзил ладонь другой в простреленный живот матери.

Хлюпнули кишки, Молох закричал так, будто его нутро вскрывают. Робот отвернулся, глядя, как порхают в серой ночи мягкие, пушистые снежинки. Ему было больно, горько, одиноко. Невольно он подумал о том, как хорошо было бы сейчас заплакать. Он понял, что — подобно Молоху — не может этого сделать. И снежинки завертелись в черном хороводе вокруг него, как только хозяин снова закричал.

…Потом они, облив бензином, сожгли то, что осталось от матери Молоха. Хозяин, кривя лицо, стянул окровавленный пуховик и швырнул его в огонь. И вернулся в джип, усевшись на переднем сидении.

Робот занял водительское кресло, тронул машину с места. Они ехали ночь и начавшийся день, Молох молчал и не шевелился. Он нашел на приборной панели темные очки матери, и сидел теперь, прижимая их к груди. По дороге им попалась заправка, на сей раз никто не помешал им. Заполнив бак и канистру бензином, робот продолжил путь. Молох открыл окно, и дорожный ветер стремительно вымел запах крови, смерти и кишок. Глядя в боковое окно машины, Молох сказал:

— Я не хочу больше пить человеческую кровь.

Робот промолчал. Он не знал, что ответить. Пусть хозяин говорит, подумал он. Может быть, ему есть, что сказать?

— Тогда, в первый раз, когда ты убил меня, а я вернулся, я укусил ее, и она умерла. Я тогда страшно перетрусил: не понимал, что происходит, а она упала, истекая кровью из прокушенной артерии, совсем немного подергалась и замерла. Я вскочил с постели, ноги еле держали. Я бухнулся рядом с ней на колени, тормошил ее, звал, но она лежала неподвижно и вскоре стала твердая и холодная. И я понял, что убил ее, так же, как меня убил ты. Я испугался. Я захотел спрятаться под кровать и сидеть там, навсегда, как в детстве, сидеть до тех пор, пока мама не придет и не примется меня искать. Я даже… так и сделал, и лежал под кроватью, глядел на ее неподвижное тело, и думал, что было бы лучше, если бы я не возвращался. Почему воронка не поглотила меня? — думал я, и не знал, еще пока не знал, что она поглотила. А потом мама зашевелилась, села, и я услышал ее в своей голове, ее осторожное, робкое присутствие. И она сказала мне: «Сын?» — но прозвучало это так, словно она говорила: «Старший». «Я хочу есть, — сказала она с удивлением, — что это со мной, сынок?» И я понял, что убил ее, так же, как ты меня, убил, и восстал к новой жизни.

«Позвони отцу», — велел я, чувствуя себя перед ней старым и мудрым, и очень-очень умным. Я не знал еще тогда, что эти три компонента — старость, мудрость и ум, — составляют одно: несчастье. Несчастье для того прежнего человека, каким я когда-то был. Я не знал, что заплатил за это ощущение старости, мудрости и ума, — ложное, ха! — ощущение, — я не знал, что заплатил за него слишком дорого. Мой отец, которого ты убил и поглотил, — в конечном итоге он отделался легче, чем я. Он погиб, терзаемый жаждой и недоумением, но он погиб до того, как смог осознать, что погибает уже не человеком. Он стал другим, превратился в тварь, в исчадье мрака, и он умер в благословенном неведении. Я бы тоже хотел умереть так. Но… теперь уже поздно.

Я хочу стать человеком обратно, жестянка! Я хочу, чтоб всего этого — эпидемии, смертей, жажды крови… утраты музыки, черти дери! — чтоб всего этого не было! Я хочу, чтобы они оба, мама и отец, были живы, чтобы они жили, слышишь, чтоб спаслись от чудовищного вируса и сбежали из города, и родили нового сына, куда лучшего, чем я. Если бы я мог… умереть, и знать, что в обмен на мою жизнь они будут живы и счастливы, я бы умер, жестянка, поверь! Я бы умер, только бы не… Только бы не слышать, как она просит: «Съешь меня, Старший. Я не хочу так, пожалуйста, Старший, сынок, пожалуйста, сделай так, чтобы чудовища не стало»!