Геннадий Прашкевич - Великий Краббен (сборник) Страница 40

«А чего это у мамонтенка такая походка?»

«Какая такая? Что в ней особенного?»

«А помнишь Веню?» – спросил я.

Академик отвернулся. Он не заметил моего вопроса.

Но я и не настаивал. Мало ли что работы академика Шернберга не считаются закрытыми. Время идет. Все меняется. Выпуклые глазенки веселого мамонтенка поблескивали празднично, как… яйца Фаберже. Вот почему, Володя, я и спрашиваю: кто мы? откуда? куда идем?»

Игрушки детства

Виктору Колупаеву

Все в природе связано и взаимосвязано.

Это один академик сказал.

Серега Жуков (плотник и столяр, двадцать один год, образование среднее, рост – сто восемьдесят; особые приметы – по иностранному языку не аттестован) сам о чем-то таком думал, догадывался, только не мог вовремя сформулировать. Он, например, никогда не думал о писательстве, а вот вмешался в это нелегкое дело и чуть не загубил жизнь одного настоящего писателя.

Так что все связано.

И взаимосвязано.

Как-то получил книжку по почте. «Плотничные работы».

Ему давно хотелось узнать, что в своем главном деле он делает не так.

Ведь точно делает что-то не так, потому что бригадир, глядя как, скажем, Серега вяжет раму или ставит косяк, сплевывает и идет помогать. Не мастер, дескать. Но Серега и сам это знает. Рама кривая? Подумаешь. Зато надежная. Косяк не подходит? Ничего, прижмется, встанет на место. Бригадир все равно сплевывал, лез помогать, вот Серега и написал в Новосибирск Галке Мальцевой: пришли, дескать, что-нибудь про плотничные и столярные работы. А то бригадир психует, и мастерство нужно повышать.

Галка Мальцева была грамотная и красивая девушка.

Школу они заканчивали вместе, но, в отличие от Сереги, аттестована Галя была по всем предметам, потому и шла в гору: в крупном городе училась и работала в молодежной газете. Серегу, правда, не аттестовали не по его вине. Начинал он с немецкого. Предполагалось, наверное, что таловские ребята после окончания школы должны свободно объясняться на этом неродном им языке, но Сереге не повезло. На второй год обучения, когда он уже знал, что солнце – это ди зонне, а девочка – мётхен, отца перевели в соседнее село, где главным языком считался французский, поскольку никаких других преподавателей в школе не было.

Серега не расстраивался. Он стал овладевать французским.

Он узнал наконец, что маленькая женщина – это петит фема, а петит, кстати, это еще и такой мелкий типографский шрифт. Предполагалось, наверное, что в будущем Серега и его счастливые сверстники смогут свободно (в шутку, конечно) сравнивать одноклассниц с мелким типографским шрифтом, но отца опять перевели в Таловку, где основным языком к тому времени стал английский.

Серега об этих переменах не жалел. Он все равно не смог бы, например, назвать маленькой Соньку Жихареву: ростом она не уступала Сереге и однажды на спор вскинула на спину куль с зерном. Так что в Таловке пришлось заняться английским; в итоге в графе «иностранный язык» в Серёгином аттестате остался прочерк. Зная одновременно многие немецкие, французские и английские слова, Серега никаким языком не овладел. Правда, Галка Мальцева утешала: это ничего! Если быть упорным, многого можно добиться, владея только родным языком.

А потом Галка уехала в Новосибирск.

Серега, конечно, не мешал Галке, пусть едет.

Думал, буду ей писать интересные письма. Не дам забыть о таежной Таловке. Не дам забыть о старых прудах, которые они вместе не раз будили с нею от темного, вековечного сна. В Новосибирске у Галки оказалось много дел, но поначалу она писала Сереге. Писала, что учится, работает в молодежной газете, много читает, встречает интересных людей, знает всякие такие штуки и даже сама пишет о них. А еще писала: она верит, что он, Серега Жуков, человек упорный, будет расти и вырастет большим человеком.

Тут она угадала. Ростом он уже вымахал под сто восемьдесят.

Серега подробно отвечал Галке. Он знал, что она девушка спокойная и рассудительная. Правда, ему было почему-то неприятно узнать, что Галка знает теперь всякие такие штуки и даже сама о них пишет, но это уже дело второе.

А потом от Галки пришла бандероль. Книжка «Плотничные работы».

Станки шипорезные, пазовальные, сверлильные. Канаты крученые, сжимы всех видов, коуши. Устройство дощатых полов, изготовление клееных конструкций. Кое-что из этого Серега уже знал, но повторять материал всегда полезно; к тому же – из Галкиных рук!

Одно обидно: при бандероли ни письма, ни записки.

Подумал: одичает она там одна, в городе. И в тот же вечер, отложив в сторону «Плотничные работы», опять напомнил Галке о родном селе и о том, как они с ней не раз будили старые пруды от темной, вековечной спячки.

Давно было. Они закончили девятый класс, днем работали на совхозном поле, а вечерами бегали за село, гуляли там, где их не могли увидеть чужие глаза. Это понятно. У Сереги кореша что угодно могли обсмеять.

А у старых прудов никого не надо бояться.

Там не было никаких построек, на другом берегу вообще начиналась вековая тайга. Туда не ходили: гнус, комарье. Зато на берегу можно было разжечь костерчик, а потом они начинали будить пруды от их темной, вековечной спячки.

Кто не знает, в чем тут дело, ни за что не догадается. Так вот просто бросать камень за камнем – никакого ответа. Ну, булькнет вода, ряска взметнется, но тут же затянет окно. Надо было тщательно прицелиться, надо было метнуть камень так, чтобы он точно попал в центр кочки, их много торчало посреди прудов. И если ты попадал удачно, со всех других кочек, как по сигналу, начинали сигать в воду крупные пучеглазые лягушки. Ряска вскипала, пруд оживал, вековечного сна как не бывало!

Галка смеялась, поглядывая на лягушек. Она их нисколько не боялась, а домой от поскотины вообще шла одна, не хотела, чтобы Серегины кореша видели их вместе. Серега и сейчас подумал: не хочет, чтоб над ними подхихикивали, вот и не пишет. Книгу прислала…

В общем, решил кое о чем напомнить Галке.

А поскольку моросил дождь и только что зацвела черемуха, Серега вложил в конверт крошечную веточку. Для запаха. Для петит фема Галки. Он ведь на нее не сердился. Только вот боялся, чтобы не забыла: под Таловкой старые пруды, там камыши под ветром, они шуршат, и утки над ними взлетают. Ему, Сереге, жалко, что он столько времени убил на изучение трех иностранных языков, было бы лучше, обойдись он родным, пойди в бригаду сразу после восьмого класса: бригадир бы к нему давно привык, смотришь, сейчас не понадобились бы «Плотничные работы».

Отправил письмо, сказал себе: не переживай, Серега, – ответит.

Но дождь моросил и моросил день за днем, и Серега, расстроившись, накатал еще одно письмо. Напомнил про воду в прудах, какая она темная – как в деревянной шайке. В воде отражается известняковый взлобок. Если присмотреться, на камнях можно увидеть что-то вроде шайбочек, на самом деле это не шайбочки, а разные вымершие окаменевшие организмы. Под Таловкой таких вымерших организмов было в древности огромное количество, но они, правда, все вымерли. И мы когда-нибудь вымрем, закончил письмо Серега. Книга книгой, но могла бы черкнуть пару слов, а то даже приехать в командировку от своей газеты…

Писал Серега от души, и на этот раз Галка ответила.

Он ее письмо долго таскал в кармане, хотел прочесть где-нибудь в одиночестве. Как назло, бригадир отправил его в птичник – чинить клетки, а там попробуй уединись, кругом птичницы, особенно Сонька Жихарева.

Только вечером, когда мать с отцом уснули, Серега вышел на крыльцо.

Верещал поздний кузнечик. Холода закончились, вот кузнечик и верещал, принял луну за солнце. Таловка лежала в сухой вечерней дымке, пускала в небо хвостики темных дымов. Корова мыкнет, взбрехнет собака. Серега устроился на ступеньке крыльца и вскрыл конверт. «Если бы ты учился, – писала рассудительная Галка, – то не торчал бы до сих пор в Таловке. У тебя талант есть. По письмам твоим сужу. Они у тебя такие, что хоть сразу отдавай в типографию».

Конечно, ни о чем таком Серега никогда не задумывался, но Галкины слова пришлись ему по душе. В конце концов, за плечами десятилетка, а сейчас он изучает «Плотничные работы». «На точильном станке Тч Н13-5». Вот только что это за Тч такой, да еще Н13-5? Стал читать письмо дальше и узнал, что про старые пруды у него особенно здорово получилось. Галка даже заплакала. Ей до сих пор жалко, как однажды, будя пруды от темной, вековечной спячки, Серега неосторожно вмазал камнем не по кочке, а по лягушке-неудачнице. «Ты, Сережка, сам можешь стать таким неудачником, – беспокоилась рассудительная Галка. – Ты зря не пошел учиться. У тебя здорово получается про камыши и пруды и про то, как я перед прогулкой напяливала на себя свитер, чтобы ты воли не давал рукам. Если бы ты писал «пшеничный» не через три «а», я бы показала твои письма одному настоящему писателю. Сейчас в городе любят такое читать: чтобы обязательно сельская избенка, а на стене прялки да иконы, ну, как у Белова там или других таких, и чтобы кто-нибудь из стариков плохо себя чувствовал, потому что дети разъехались и некому натаскать воды из речки…»