Любовь Овсянникова - Нептуну на алтарь Страница 10

Последние дни отпуска пролетели быстро, Николаю надо было возвращаться на крейсер. Невольно он подытоживал отпуск и констатировал, что в течение его произошло две важных вещи: во-первых, он ближе познакомился с Лидой, а во-вторых, — почти физически ощутил, что военной службе приходит конец. Что-то большое и дорогое входило в его судьбу и что-то очень ответственное и значительное завершалось, подводило черту под пройденным. Прошлый период жизни, которого он так боялся в начале, теперь не просто уходил, а оставлял по себе ощущение неповторимости каждого дня, каждого мгновения.

Николай тогда не знал, что тягчайшие испытания морем и службой для него еще впереди, и психологически одной ногой уже оставался дома, прикидывая, в чем должен найти себя здесь, в каком деле. Большой мерой на это наталкивала Лида. Как бы там ни было, а их встречи настроили Николая на другую жизнь, на другие заботы. Между ним и крейсером отныне паутинкой пролегла разграничительная черта, невидимая, но ощутимая сердцем. И этой чертой морские его друзья отодвигались в даль отшумевшего времени. Это беспокоило его. «Как я буду без них?» — думал Николай, и ему казалось, что без моря, без крейсера, без команды он ничего интересного в мире не найдет и не откроет, не разглядит и не поймет. Становилось жутко. Что он значит один, что он один умеет, что может? Как прожить жизнь, если лучшие годы — годы дружбы, мужской солидарности, объединенных усилий, годы совместных познаний и открытия мира — уйдут? Зачем жить, к чему стремиться, о чем мечтать?

Он размышлял о своем завтрашнем дне в раннюю пору, когда мать, поднявшись ни свет ни заря, уходила на работу, а Алим еще спал. Николай подходил к окну, смотрел на небо и видел синее пространство, разорванное белыми прядями туч, исчерченное траекториями птичьих летаний. Та утлая динамика изменений даже приблизительно не напоминала море, всегда бушующее, плещущееся, неугомонное. Все, что происходило в небе, было беззвучно, немо, безголосо. Разве что птицы недолго покричат, да и то те звуки ветер воровал у людей и относил куда-то, где они затихали, обрывались совсем. Тишина. Великая тишина степей. Ныне она страшила Николая, так как в ней подозревались бездеятельность, бесцельность существования, равнодушие холодной вечности, что пролегала так далеко в грядущее, где и его уже не было. Он терялся в ней, как теряется песчинка в пустынях. Он не знал, за что зацепиться, чтобы прирасти к земле, к людям, к делам, чтобы быть нужным, и жить так же интересно и содержательно, как было на корабле. Пять лет из памяти не вычеркнешь, за спину не бросишь, не оторвешься от них рывком без того, чтобы не причинить себе боли.

Это Лида разбудила эти ощущения, хотя они со временем непременно пришли бы и сами, но она, как катализатор, ускорила в нем созревание разлуки, которая скоро должна свершиться, разлуки с морем, с крейсером, с колыбелью его возмужания. Ускорила боль расставания и вместе с тем высветила ее, чем подала надежду, что она будет преодолена. Она принимала на себя его муки, связанные с отвыканием от морского коллектива, бралась перевязать обезболивающим чувством любви разорванную пуповину, крепко соединяющую Николая с боевыми обязанностями, строгой дисциплиной, устойчивым образом жизни, ответственностью за долг перед страной. Конечно, эти качества и в обычной жизни нужны, но здесь и там они измерялись разными мерками. Поэтому он благодарил судьбу за встречу с Лидой, которая беспокоила и успокаивала его, резала по живому сегодняшний день и вместе с тем помогала преодолеть отчаяние от грядущих перемен, связанных с демобилизацией.

После раздумий и тихих страданий он понял, что на военной службе успел узнать настоящую дружбу, чувство взаимовыручки, причастности к крепкому коллективу, к суровому мужскому делу. А любовь, семья, дети? Они еще не пришли к нему! А ведь это не менее важные реалии, чем те, которыми он занимался до сих пор. Это было великое открытие, и оно пришло вовремя. Оно должно было компенсировать потрясение от резкого изменения смысла жизни, ждущего его после завершения службы.

Проведенные с Лидой вечера должны были стать прологом к будущим дням, к неизведанным чувствам Николая, к его новому месту среди людей.

— Будешь писать? — спросил он, когда девушка провожала его на вокзал.

— Конечно.

Лида подарила ему свою фотографию, где застыла на стуле среди замечательного зеленого лета. Нарядная шляпка дополняла наивную обворожительность юности.

Лида Харитонова, сентябрь 1955 г.

Часть 3. Надежда, которую предали

Письма из дому… как много они значили для военнослужащих срочной службы! Это были тонкие паутинки, органически объединяющие в одну цепочку их детство, юность и взрослую жизнь. Благодаря этим хрупким, эфемерным связям в сознании ребят, возможно, впервые оторванных от родителей, не перерывался поток времени, сохранялась логика и последовательность жизни. Не возникало ощущения случайности, ненужности или большой продолжительности службы, исчезала мысль, что она — это что-то аномальное или второстепенное, не достойное добросовестных усилий. К ним — незакаленным, не покрытым защитной чешуей от ударов инородных, непривычных впечатлений — в письмах долетали и материнская забота, и тепло родительского очага, и девичья пронзительная нежность. Получая письма, ребята служили Родине спокойно и с полной отдачей.

В первый год службы письма из дому или от любимой девушки помогали не затеряться среди людей, не утратить собственную индивидуальность, спасали от ощущения одиночества, еще не вписавшуюся в новую среду душу. Только тот, кто не оставлял обжитый уголок, не уезжал далеко от своего гнездышка, кого судьба не забрасывала в пестрый калейдоскоп новых обязанностей, не способен оценить значение писем из дому. Еще и на втором году, когда пообвыкшие к новому состоянию парни уже побывали в отпусках, причастили к своей новой судьбе тех, кто их ждал дома, протоптали стежку туда-сюда, письма из дому оставались важной психологической опорой в тяжелые минуты. На третьем и четвертом «круге» службы те письма, как весточки из прошлого, тешили мальчишеское самолюбие, развивали и утверждали в них чувство хозяина своих мужских дел, отучали от детского исполнительского прилежания и вместо этого воспитывали ответственность за свои действия и решения: вот, у них была другая жизнь, простая и теперь далекая, но они чего-то стоили в ней — они оставили там частичку себя и их помнят, их там любят и ждут. Они там не были лишними, они там нужны, без них там кому-то неуютно и грустно. Это добавляло молодым мужчинам уверенности в себе, внутренней значимости, повышало их самооценку, без чего невозможно одолевать препятствия и побеждать капризы судьбы.

А в «дембельский» год голоса из писем звали их домой, помогали преодолеть капризы новых перемен.

В минуты свободных раздумий Николай вдруг начал смотреть на матросский, военный свой опыт, словно со стороны, с дистанции. Он осознал ценность морской дружбы, понимал, что уже никогда не случится ему пережить то же самое, что он пережил здесь, никогда он не будет ощущать себя частью такого сильного целого, могучего монолита, как ощущал здесь. Уже никогда не попадет он в мужской круг сверстников, спаянных в исполинский организм — умный, мобильный, задорный. Ты, может сдаться, растворяешься в его огромности, теряешься, но понимаешь, что это искажения ограниченного человеческого восприятия, что на самом деле без тебя здесь что-то очень нужное не состоится.

Вместе с тем Николай ощущал, что накопленное на службе знание останется в нем навсегда и в полном объеме. Так как он не был винтиком своего гигантского крейсера, а был его душой и хранителем, его руководителем и другом. Он все о нем уже знал, равно как с его помощью успел все понять о себе. А еще он научился подчинять себя общим целям, устремлениям и интересам более высокого порядка, чем частные интересы человека, находящегося вне коллектива или вне большого государственного дела. И если раньше просто не думалось о ничтожных возможностях кочки, оторванной от глыбы, то теперь истина о частном и всеобщем открылась ему, и он ощущал потребность в коллективном начале, стремился гармонично войти в сплав соратников. В таком сплаве и заключается человеческая сила. Но так как надежно соединяется лишь подобное друг другу, то надо, чтобы в его окружении не было бесполезного и чтобы он был нужен людям. Теперь он научился быть таким сильным, как вся команда корабля, и таким умным, как техника, которой он управлял. Теперь он чувствовал себя готовым жить и работать достойно.

Размышляя подобным образом, он наконец понял, что советники нужны ему до определенной поры, пока он колеблется или барахтается в сомнениях. А затем он укреплялся духом и действовал самостоятельно. Он не мог сваливать ответственность на близких ему людей, требовать от них отваги решений, ведь это не каждому по силам и не у каждого был в жизни такой, как у него, крейсер и такая команда, чьей силой и мудростью он напитался. Импульс, полученный на военной службе, этот толчок к вечному совершенствованию, он должен не потерять в себе, только тогда успеет сделать то, ради чего появился на свет.