Любовь Овсянникова - Нептуну на алтарь Страница 44

— Ну, иди, — сказал дядя Григорий, засмеялся и прибавил свою любимую прибаутку: — Делай дело, чтоб я видел.

Ворота были открыты, недалеко от них в углу двора лаял песик. Простоволосая, в домашних тапочках пожилая женщина развешивала выстиранное белье.

— Вы Нина? — спросила я, подойдя к ней, не реагируя на лай дворняжки.

— Да, — ответила она, и на ее непроизвольно улыбающемся лице не прорисовались ни удивление, ни любопытство, ни попытка узнать меня. В глазах не было ни недовольства, ни тревоги: с чего вдруг эта чужачка приперлась в ее двор, интересуется именем?

Передо мною стояла женщина, не похожая ни на Олю с Лидой, ни на их братьев.

— Я к вам, — сказала я, любуясь ею — Нина великолепно сохранилась, насколько я могла судить по ее девичьим фотографиям.

— Тогда заходите.

Заурядная красота не покинула ее. Волосы теперь были короткими, но оставались густыми и волнистыми, как и в молодые годы. Теплые глаза смотрели спокойно, доброжелательно. Крепкое телосложение и сильные руки свидетельствовали о привычке к тяжелой физической работе. Но эта работа не оставила на ней пропаханных борозд, твердых мозолей, покрученных суставов или шершавой кожи.

Я представилась, но увидев, что ей это ничего не сказало, назвала своих родителей. Только тут Нина радостно закивала головой.

— Заходите, — пригласила еще раз.

Мои опасения отпали — на Нине оставили свои отпечатки только мудрость и воля. Она была, как могучая река, несущая свои воды медленно, широко разливая по поверхности земли, доверчиво и бесстрашно перед людьми.

— Я не одна, — сказала я и позвала остальных приехавших.

Мои спутники зашли во двор, но скромно стояли в стороне и всеми силами старались не мешать нам. Разговор не клеился. Нина вела себя так, будто то, о чем я спрашивала, было в другой жизни и не с ней, поэтому к сегодняшней встрече отношения не имеет.

— Не знаю я ничего, — улыбнулась она. — Когда это было!

Нина не спросила, зачем я хочу это знать, не удивлялась, хотя и не избегала разговора. Только говорить будто было, в самом деле, не о чем. Между тем ее дочь, подошедшая к нам и прислушивающаяся, пожелала взглянуть на Юрины фотографии. Я подала их.

— А наш папка был красивее, — сказала она после рассматривания.

— Папа всегда должен быть красивее всех, — согласилась я. — Так разве мы не помянем Юрия Алексеевича? Мы привезли с собой вкусные домашние пирожки.

Так, в конце концов, завязался разговор. Нина пригласила нас к столу в летнюю кухню, где все сияло чистотой. Мы что-то там выпили, потянулись к пирожкам.

— Долго я не рада была, что живу, — начала Нина. — Делала все автоматически и то только потому, что был полный дом детей, — должна была. А после свадьбы с Васильком отогрелась возле него, отдохнула. Признательна была ему за тишину, за преданность. Я так намучилась без него, так настрадалась, так долго он ко мне не приходил!

Василий очень любил жену, сочувственно относился, понимал ее душевное состояние. И не торопил, ждал, пока ее отпустит злое потрясение, пока заметит она солнце над головой и его возле нее. Долгих десять лет ждал. И дождался.

Нина рассказывала о Васильке с любовью, печально, но печаль ее была светлой.

— Я испытала в жизни и большое горе, и большое счастье. А теперь будто искупаю грехи за это — наказана ранним вдовством, одиночеством. Вот дочки побелят стены в хате и разъедутся, а я останусь одна со своими думами. Кому расскажешь о них? Это все — мое…

— Вы что-то от Юры сохранили?

Нина подняла глаза на Олю, спросила взглядом.

— Это как наслано, — начала оправдываться Оля, — все сны, совпадения, невероятные события, в конце концов вода…

— Вода? Какая вода? — встрепенулась Нина.

— Все Юрино, Нина, пропало. Извини, что не говорила тебе. Еще в папиной квартире его не стало.

— Как? — и здесь я наконец увидела, что Нине не безразлично все, связанное с Юрием. Она побледнела и сдержанно сказала: — Я на тебя полагалась, для памяти о моей юности…

— Я не виновата, — открыто взглянула на сестру Оля. — Архив пропал еще тогда, когда отец получил новую квартиру на Заводской улице. Помнишь, нас тогда залили соседи со второго этажа?

— Было такое. Ну и что? — в голосе Нины звенели холодные нотки.

— Вот тогда все бумаги размокли и расползлись в воде.

— И ничего не осталось?!

Оля покачала главой:

— К сожалению. Говорю же тебе — вода. Как наслано.

— Жаль. Очень жаль, — глухо сказала Нина. — Как не было человека.

На этом наша беседа завершилась.

Нина Прокоповна вышла с нами за ворота, смотрела, как мы рассаживаемся в авто, улыбалась, по-крестьянски грустно покачивала главой. Вдруг резко повеял ветер, и она, будто под действием того порыва, энергично подошла к машине. Приблизившись к окну, возле которого я сидела, коротко спросила:

— Что это будет?

— Если позволит здоровье, будет книга.

— Болеешь?

— Да.

— Держись! Вижу, ты не из слабых, — и отошла.

Мы уже развернулись, и дядя Григорий нажал на газ, когда Нина крикнула:

— Я буду ждать тебя! Приезжай! — и я увидела, что она смахнула слезу.

Раздел 4. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Часть 1. Банальные истины

В феврале 1956 года Николай должен был демобилизоваться. Он становился свободным, и мог продолжать учебу, трудоустраиваться, жениться, начинать жизнь сначала. Так ему и мечталось, к этому и готовился. В родной Славгород возвращаться не хотел. Мать за пять лет привыкла жить без него, устроила личную жизнь. Алим вырос в самостоятельного, красивого мальчика. Николая, казалось, там никто не ждал и никто на него не рассчитывал. Очень Лида подвела. Но он уже понял, что его миссия на земле — оказывать помощь другим, а не принимать ее. Из своих затруднений он должен сам находить выход.

Жили в Николае те намерения до октября 1955 года, до той трагедии, свидетелем которой он стал, которая навсегда захватила его в свой плен, а вернее, — это его душа взяла в плен память о ней и уже не выпускала из себя никогда, определяя дальнейшие поступки, взгляды на мир, людей и духовные ценности. После этого в нем началась скрытая внутренняя работа, невидимая, сокровенная, настоятельная.

«Банальные истины, — думал он на досуге. — Что это за истины?» И понял, что банальными они остаются до тех пор, пока находятся в тебе как гости, приехавшие в корзине чужого опыта, пока живут, охваченные лишь умом. Вот говорят: «Не трогай огонь, а то получишь ожег». Истина о том, что огнем можно обжечься, банальна или нет? Да, банальна! А вот когда сам убедишься в ее истинности, сам полезешь в огонь и получишь первые пузыри, тогда она перестает быть банальной и уже поселяется в тебе на уровне инстинкта. Она становится частью тебя самого как самопроизвольные движения, как закрытые на ярком свете глаза. Она — выстрадана тобой, и отныне является неотъемлемым твоим достоянием. Она уже не может быть банальной, как не является банальным первый глоток воздуха, вкус маминого молока, как не является банальной сама жизнь.

Николай смотрел на море. Как он любил этот его неповторимый бирюзовый цвет, удивительную прозрачность, шуршание волн на береговой гальке! Когда-то он покинет море, будет жить далеко от него. И будет грустить по нему. Ему не будет хватать его прохлады и голубой разнеженности в жару, спокойного плескания в полный штиль, теплого дыхания в морозные дни, гремучего гнева в шторм. И крики чаек, к которым он так и не привык, которые так надоедают, — господи! — будут сниться ему по ночам. Он будет просыпаться от тех снов с неспокойным сердцебиением.

Как-то Николай попал на лекцию, где говорилось, что вода является хорошим растворителем совсем не потому, что в ней много кислорода, легко вступающего в химические реакции, а потому, что она сохраняет в себе информацию о деструктуризации других веществ. Вода является замечательным носителем программ жизни во всем космосе.

А у человека поступившая информация сохраняется в памяти. Так неужели его никогда не отпустит эта горевая память, которая все заполонила собой? Не хочет он этого! Душа стремится освободиться от тяжелых впечатлений, радоваться, лететь к прекрасному, как было раньше. О, как он хотел бы ничего не знать, стереть в воображении виденные картины, слышанные звуки, забыть слабые, затухающие прикосновенья обессиленных тел.

Вода — носитель информации, памяти… Надо уезжать отсюда! Никогда не возвращаться сюда. Вода Северной бухты еще целые века будет нести записанный в ее толще след трагедии, будет излучать смерть, ужас, вопли, беспомощность. Она, вода Черного моря, пригретая Севастополем в своей гавани, является самым убедительным свидетелем предательства. Только кто прочитает записанные в ней показания?