Любовь Овсянникова - Нептуну на алтарь Страница 6

И вот теперь снова неурожай.

В те годы матросам платили за службу больше, чем солдатам в пехоте. И еще дополнительно начисляли, например, за продолжительное плавание в море, за классность корабля. Николай, которому, кроме всего, доплачивали как командиру отделения, вообще получал неплохие деньги. Он не пил, не курил, государство его кормило-одевало, вот и копил рубль к рублю. Была возможность помочь матери с детьми, что он и делал.

Николай отогнал от себя призраки прошлого. И почему оно так, что всегда вспоминается печальное? Ведь сейчас все хорошо. Он настроил себя на праздничную встречу, ободрился и, выйдя из поезда, пошагал домой напрямик через поле.

На этот раз дома был лишь Алим. Ему недавно исполнилось пятнадцать. Мальчишка сидел в холодке под яблоней и, отбиваясь от мух, читал Жюля Верна — «Пятнадцатилетний капитан». А что еще должен читать подросток, у которого старший брат — «морской волк»?!

Алим подрос, стал красивым, даже некоторые диспропорции тела, присущие подросткам, его не портили. Но все-таки оставался ребенком.

— А что ты мне привез? — первое, о чем спросил брата, прыгая вокруг него.

Николай отвесил ему легкий подзатыльник.

— Приве-ез… — передразнил мальчишку. — Где наши, лучше скажи?

— Мама в поле, а сестра на заводе.

— А ты почему дома?

— Я вожу воду полольщицам, вон за огородом бричка стоит. Сейчас вылью на грядки теплую, натаскаю из колодца свежей и снова айда к ним.

— Ты смотри! — удивился Николай. — Давай договоримся вот о чем. Ты никому не говори, что я приехал. Пусть это будет для мамы радостной неожиданностью.

— Ага! Не скажу.

— Когда вернешься, приберемся в хате, подмажем пол и потрусим его свежей травой, сменим солому в матрасах, наготовим еды, встретим наших тружениц по всем требованиям устава. Согласен?

— Согласен! — потер ладоши Алим.

Вернувшись с работы и увидев желанного гостя, Анна Александровна аж засияла, и уже целый вечер не отрывала от Николая глаз.

— Работы у нас собралось немало, но мы ее с Алимом сами переделаем, взрослый уже, пусть привыкает вести хозяйство, — похлопала мать младшего сына по плечу. — А ты отдыхай, ходи в клуб, знакомься с девушками. Увидишь, какие вокруг красавицы подросли! Может, невестку приведешь.

— Рано мне еще…

Николай был немного зажатым внутренне, казался себе и роста низкого, и телосложения субтильного. В самом деле, он долго был юношески худым и неказистым. А еще не произносил звуки «к» и «л» и в разговоре заменял их соответственно на «т» и «р». Бывало, задираются к нему озорники:

— Ты кто такой? — толкают в грудь, чтобы спровоцировать на потасовку.

— Я Митора Сидоренто, — отвечал миролюбиво, недоумевая, чего они об этом спрашивают, ведь знают его.

Озорники были учениками школы, а Николай сызмала работал на заводе, вот и думал, что ребята, возможно, не знают его и хотят познакомиться. Его непосредственность и доверчивость обезоруживали, все начинали смеяться, и тем заканчивались стычки. Только позже дразнили мальчика — Митора Сидоренто, но он не обращал на это внимания. Теперь на флоте Николай подрос, возмужал, накачал мышцы, закалился. Научился и звуки «к» и «л» произносить.

Эти изменения, пока накапливались, оставались в некоей тени, в частности, когда приезжал в предыдущие отпуска их никто не заметил. Поэтому те отпуска ему и не запомнились, ибо не прибавили ничего нового к внутреннему восприятию как самого себя, так и своих земляков, были лишь возможностью помочь матери в домашней работе и увидеться со своими литейщиками, с которыми не порывал связей. Посещал он и музыкантов духового оркестра, в котором действительно до призыва в армию играл. Приходил к ним на репетиции, наблюдал, слушал игру, а иногда и подменял кого-то.

А перед этим отпуском вдруг открыл для себя, что коренным образом изменился, осознал себя в новом качестве. И рост свой ощутил, и то, что мышцы к новым пропорциям приспособились, — ощутил. Теперь его пластика стала более природной, движения освободились от угловатости и неуклюжести.

Перед приездом домой Николай успел заказать в ателье военного индпошива модные моряцкие брюки — клеш. Летняя форма моряка состояла из белых брюк, белой матроски и бескозырки с белым чехлом. Но форменные брюки были, во-первых, с прямыми штанинами, а во-вторых, из ткани, которая очень мялась, от чего они быстро теряли форму и опрятность. И моряки, модничая и форся, заказывали себе брюки-колокола (чем шире они были внизу, тем шикарнее выглядели) из белой китайской чесучи.

Материны слова о девушках не пролетели просто так мимо ушей, отозвались в Николае ускоренным сердцебиением. Его потянуло увидеть Тамилу Бараненко, Майю Хлусову, Валю Кондру, Лиду Харитонову — местных красавиц, гордых и неприступных. Правда, когда он приезжал в предыдущий раз, заприметил также Тамару Гармаш, их сверстницу из пристанционного поселка. Ее близких подруг — Валю Молодченко, Надю Халявку — знал давно. Те тоже были с гонором, что не подступись. А вот Тамара показалась ему не такой. Она не кривлялась, не воображала себя принцессой — от нее веяло доброжелательностью, трогательной незащищенностью. Николай познакомился с Тамарой, раза два они вместе сходили в кино. Но рассчитывать на что-то большее он тогда не мог — впереди еще была долгая служба.

Но на этот раз он решил, что коль нравится девушка, хочется ее видеть то, значит, надо идти за влечением души, а там видно будет, куда жизнь поведет.

Дома почти вся работа была спланирована. Завтра он завезет рыжей глины, свежей соломы и половы. Послезавтра измельчит солому, на ней сделает замес и оставит его выстаиваться до следующего дня, а потом обвалькует стены в тех местах, где они вывалились, и оставит подсыхать. А тем временем подправит кровлю. Там работы немного. Перед призывом в армию он капитально ее перекрыл — все снял с крыши, настлал пласт камыша, тщательно подровнял стрехи, а сверху положил солому, терпологами[2] расчесал ее, утрамбовал. Теперь лишь просмотрит, может, кое-где зимние ветры выдергали солому или осенние дожди затекли под нее и она прогнила, тогда восстановит. Через неделю можно будет обмазать дом глиной с половой, а еще через неделю — побелить.

Отношение молодежи к танцам в те годы было благоговейным, серьезным, как к изысканному самовыявлению, как к поклонению богу музыки, а в его лице и всему прекрасному. Тогда именно танцевали! Достаточно было заиграть оркестру, и молодые тела становились прекрасными, гибкими, появлялись движения сдержанные, грациозные, взвешенные требованиями танца. Это позже начали «ломать» румбу и буги-вуги, а потом, еще позже — танцы превратились на «гоцалки», где лица неопределенного пола, жирные и измятые, в равной мере патлатые и одетые в затрапезные штаны, парализовано дрыгаются в дикарском ритме ударных инструментов. Нынче молодежь и не представляет, что такое настоящий танец.

Танцы устраивались не каждый день, а лишь в среду, субботу и воскресенье. Для них возле молоденького парка соорудили опрятную круглую площадку. Она была приблизительно на полметра поднята над землей и огорожена парапетом, чтобы через него не перепрыгивали безбилетники. Для тех, кто сюда не вмещался или не мог попасть, например из-за отсутствия денег, забетонировали открытую площадку у входа в клуб. Музыка слышна была и тут, так что на качестве танцев это не отражалось. Просто на бесплатной площадке дурачились дети и старшей молодежи тереться с ними боками казалось не солидным.

Постоянным посетителем танцевальных вечеров был родной дядя Бориса Заборнивского Петр Антонович Тищенко, живший рядом с клубом. Он любил молодежь, музыку, веселье, поэтому приходил со своим персональным лозовым табуретом, садился неподалеку от танцплощадки и слушал игру оркестра, смотрел на танцующих, лакомился жаренными семечками и притаптывал ногой, в основном, когда звучала «цыганочка». Зачастую в конце танца восторженно и бурно аплодировал.

Относительно танцев тут существовала местная традиция — в среду их преимущественно посещали женатые люди и те, кто уже приглянул себе постоянную пару и подал заявление в ЗАГС на регистрацию брака. После вечернего киносеанса они собирались на платной площадке и в ожидании музыки удовлетворенно озирались вокруг, подчеркнуто гордясь своими избранниками или избранницами. Затем танцевали обязательный вальс, танго «Цветущий май», «Белая ночь» в исполнении Изабеллы Юрьевой, какой-нибудь фокстрот и расходились.

Суббота тогда еще не была выходным днем, но ее любили за то, что она предшествовала воскресенью и отдыху. Во второй ее половине в душах славгородцев начинали вызревать праздничная торжественность, ожидание музыки, желанных встреч. Звуки оркестра, приятных мелодий доносились до самых отдаленных уголков поселка, созывали тех, кто задержался на работе, эхом отлетали от посадок, наполняли сельскую тишину умиротворением, окутывали предчувствием неожиданного счастья, чего-то еще лучшего и дорогого.