Готфрид Майнхольд - Лиана Хальвега Страница 2

Из одной такой лаборатории и прибыл Шпельц, молодой еще человек, дважды отбывший пятимесячную повинность на буйных плантациях хальвегии и теперь — через четыре года после смерти Хальвега — подавший просьбу об увольнении из лаборатории, куда пришел в свое время с университетской скамьи. Хотя по специальности он был химиком, биологический феномен лианы не давал ему покоя, но еще больше — личность самого Хальвега. Шпельц уверен был, что в самой истории выведения лианы таилось нечто загадочное, странное, нутром чуял он, что здесь что-то не так. Не давала ему покоя и загадочная улыбка Хальвега, запечатлевшаяся на всех газетных фотографиях во время последнего его путешествия — улыбка оставалась неизменной. Отдельные фрагменты его нобелевской речи он помнил наизусть; особенно мучили его две фразы. «Человека, — говорил Хальвег, — делают проблемы, и не стоит чувствовать себя обманутым, если решение одной из них тут же повлечет за собой новые; в том ведь и состоит жизнь, чтобы быть все время на уровне новых проблем — вот только проблемы эти должны быть подлинными, плодотворными и соразмерными человеческой сущности». И дальше: «В этом плане я надеюсь, что своим открытием не только способствовал решению одной из проблем».

Сведения о жизни Хальвега были чрезвычайно скупы, биографическая справка занимала места не больше, чем библиография научных трудов. Шпельц рискнул разыскать вдову Хальвега, и ему повезло: на письмо с просьбой о беседе вскоре пришел ответ с дружеским приглашением. Прибыв к ней через несколько дней, он нашел живую, общительную женщину под шестьдесят, встретившую его мило и приветливо. После короткого обмена ничего не значащими фразами она, улыбаясь, сказала:

— Вы ведь не первый. Любопытных слишком много, господин Шпельц. Я прогоняла их всех — были среди них и высокопоставленные персоны. Но к вам я странным образом прониклась доверием. Не ставьте перед собой неразрешимых задач. Жизнь моего мужа полна загадок. Сама я не в состоянии разрешить хотя бы одну из них.

Она во всяком случае пыталась это сделать — достаточно было беглого взгляда на кабинет Хальвега, где царил чудовищный хаос. В этом она призналась немедленно: разобрать горы оставшихся рукописей ей не по плечу. И предложила Шпельцу комнату с полным пансионом. Так он, выдававший себя за союзника ее мужа, с ходу завоевал материнское расположение госпожи Хальвег, при этом он затруднился бы сказать, чему подобный удачей обязан. Он поселился в одной из комнат второго этажа — дом этот Хальвег приобрел на часть суммы Нобелевской премии — и с лихорадочным нетерпением углубился в кипы бумаг, разворошенных перед этим беспорядочной госпожой Хальвег, чувствовавшей, что ее представления о Хальвеге и его жизни нуждаются в существенных дополнениях.

Больше недели потратил он на то, чтобы разобраться в ворохе отдельных страниц, черновиков, тетрадей и досье с вырезками, переворошить груду писем и рукописей, набросков и оттисков статей, рассортировать все это по категориям и внутри каждой категории наметить хоть какую-то хронологию. Все это он разложил на полу кабинета, осторожно перешагивая через драгоценные стопки и связки.

Написанное Хальвегом в течение жизни далеко превосходило и без того впечатляющее количество публикаций; у Шпельца сложилось впечатление, что все научные идеи Хальвега возникали в процессе обработки чистого листа бумаги. Жизнь Хальвега по первому впечатлению представлялась ему непрерывно вращающейся мельницей, перемалывающей мысли, сплошным процессом генерации идей, где биологическая наука была лишь одним из компонентов, небольшим очагом наряду с другими всеобъемлющими очагами беспокойства: возможно, центральным источником постоянной духовной тревоги было опять же нечто биологическое, а именно жизнь как таковая в земной своей целостности, глобальный жизненный процесс, включающий и человека, не позволяющий ему обособиться от окружающей жизни. Идейные построения Хальвега отличались радикализмом и были внутренне противоречивы, они во многом рождались из эмоций, из раздражения по поводу неспособности человека, неготовности его к разумным действиям, чувствовался протест, нетерпение, даже отчаяние, порождавшее фантастические представления, что сводилось в итоге к парадоксальному выводу: человек как нарушитель и даже разрушитель биологического равновесия должен быть самой жизнью поставлен в такие условия, чтоб непрерывно жертвовать собственным комфортом во имя восстановления природного равновесия. Таковы были заметки студента Хальвега уже на самых первых семестрах — утопические грезы, осуществить которые возможно было лишь при условии сказочного расширения тогдашних возможностей науки. Время его идей еще не пришло. Технические изобретения и новые научные открытия дополняли друг друга в теснейшем взаимодействии, которое как раз в период учебы Хальвега привело к возникновению новых, растянувшихся по всему земному шару промышленных районов. Миллионы квадратных километров земной поверхности изъяты были из процесса живой жизни промышленными стройками, потребовалась мощная индустрия искусственного климата, чтоб сохранять в нормальном состоянии перегретую атмосферу, воспроизводить кислород и обеззараживать воду.

На это десятилетие приходятся первые научные успехи Хальвега, а именно в области иммунобиологии. Он разработал новую, в высшей степени важную для геронтологии сыворотку, стабилизировавшую иммунную систему человека. В результате он получил назначение руководителем видного биогенетического института и смог отныне пробовать себя в крупномасштабных исследованиях. Несмотря на это, как явствовало из дневника, он всерьез подумывал оставить науку, чтобы отдаться целиком политической деятельности: он намерен был реформировать человеческую жизнь до основания, вплоть до вековых укоренившихся привычек, изменить пищу, питье, отношение к роскоши, принципы воспитания детей и половой жизни. Напряженная внутренняя борьба рождала мрачные мысли; какое-то время втайне от всех он занимался созданием возбудителя мировой эпидемии, опасность которой пробудила бы человечество к бдительности, к совместным разумным усилиям, направленным на благое дело.

Изыскания Шпельца изматывали его, он потерял аппетит, похудел, хотя госпожа Хальвег и старалась изо всех сил кормить его вкусно и разнообразно, дабы поддержать его силы. Она уговорила его ужинать вместе с нею, и тогда ей удавалось в течение подобающе долгой ночной трапезы подсовывать ему то тот, то другой лакомый кусочек — она заботилась о нем и не скрывала этого. Она сама принялась рассказывать о повседневных привычках Хальвега, о коротком его сне, изматывающей утренней гимнастике, вечернем музицировании, его играх с пуделем Кастором, сметливость и понятливость которого заставляли порой забыть, что у нее нет детей. Но было все же нечто в ее манере говорить, свидетельствовавшее о скрытой горечи, о тайнах стремлениях, иные слова она произносила с раздражением, сопровождая пренебрежительным жестом. Потом она приходила вновь в веселое настроение, называла Шпельца поздним своим сыном, которому придется теперь принять на себя всю нерастраченную ее заботу. О Хальвеговой концепции человечества, о философских его фантазиях она, по сути, ничего не знала.