Далия Трускиновская - Деревянная грамота Страница 41

Когда по лестнице неторопливл спустился Протасьев, Стенька осторожно пошел за ним следом.

Очевидно, старик не чуял за собой никакой особой вины. Он шел достойно, нес немалое брюхо не хуже иного боярина. А коли посудить - так чем грамотный подьячий Земского приказа хуже того боярина, умеющего разве лаяться матерно у государева Постельничьего крыльца?

Протасьев тоже пересек Красную площадь и встал на углу, ожидая, пока подкатят извозчичьи санки. Тут же они и появились. Извозчик в тулупе с высоким воротом, откуда лишь борода и торчала, услышал, что везти на Солянку за копейку, кивнул, выражая согласие. После чего Протасьев, кряхтя, забрался в сани.

- Степа, прыгай сюда! - вдруг приказал извозчик хорошо знакомым голосом. - Держи его! Ги-и-ись!!!

Отродясь не слыхивал Стенька, чтобы Деревнин так орал. Он, полулежа в санях и придавив собой Протасьева, от одного этого лихого крика уже был в прежнем своем восторге - восторге скорости, восторге решительного действия!

Санки полетели вовсе не к протасьевскому дому, а куда-то в другую сторону, куда - Стенька не понял, потому что был занят пленником. Протасьев, изумленный похищением, ворочался, даже голос подать пытался, но Стенька прикрыл ему рот его же воротником.

Вдруг передок саней резко ушел вниз. Деревнин направил конька по склону берега прямо на лед. И там, прокатившись едва ли не до замоскворецкого берега, санки встали.

- Вылезайте! - велел Деревнин и сам вышел на лед. Местность он выбрал пустынную, прогнал конька по нетронутому снегу, напротив были луга, так что все условия для дознания имелись в избытке.

Стенька помог выбраться Протасьеву.

- Да ты что же, сучий потрох, выблядок! .. - начал было гневную речь старый подьячий.

- Молчи, Христа ради! - Деревнин был суров как никогда. - Не то тут и останешься! Степа! Держи двумя руками, да не опускай!

Из-за пазухи тулупа он достал пистоль и сунул ее Стеньке рукоятью вперед.

- Гаврила Михайлович! - сразу вспомнив про вежество, завопил Протасьев.

- Ага! Как пистоль под носом - так я и Гаврила Михайлович! А как в приказе - отойди, Гаврюшка, мне недосуг! Учись, Степа, обхождению!

- Да что ты затеял? - так искренне удивился Протасьев, что, кабы не знать про его шашни с Греком, так и прослезиться недолго. - Да чем же я тебе грешен?..

- Сейчас узнаешь! Я к тебе подходил, хотел спокойно побеседовать. Трижды подходил с поклоном и с просьбишкой! Ты меня прочь гнал! А ты же знаешь, старый крючкотвор, что на мне эта бляжья грамота повисла! Да и на Степе тоже! Как тебя выручать - так и орешь во всю Ивановскую: государи-братцы-товарищи! А как через твои проказы другому погибать - так и - Гаврюшка, прочь поди, недосуг!

- Так уж и погибать! - возмутился старый крючкотвор.

- Я ее, грамоту, сдуру из приказа вынес, я ее потерял! А ты, чем бы помочь, еще тайно принимал у себя того еретика Грека! Что, думаешь, не разведали? Вон Степа подтвердит и стрельцов назовет, которые его за полтину из Печатного двора выпустили, да еще ему извозчика нашли! Добром не хотел ответить - так под прицелом отвечай: чего от тебя хотел Грек? Чтобы ты у себя ту грамоту спрятал?

- Да мелочь сущую! И грамота тут ни причем! Вот те крест! - Протасьев был изумлен злобной настойчивостью товарища и удивлялся: оба ведь подьячие, оба на одно жалование не живут, к чему же нелепые и беспокойные расспросы? Мало ли бывает услуг кроме той, которая втемяшилась в голову Деревнину?

- Да что за мелочь?! - не придавая избыточного значения крестному знамению, продолжал домогаться Деревнин. Он столько лет прослужил в приказе, что затвердил: грех перед Господом замолить всегда можно, особенно если поп на исповеди точно скажет, сколько поклонов бить да прибавит несколько недель сухоядения; а от человеческой злобы уклониться куда как труднее...

- Да не о грамоте была речь!

- А о чем? Степа, не опускай пистоль!

Протасьев горестно вздохнул.

- Он знать хотел, не будет ли ночью какой засады...

- И ты ему, блядин сын, так все и выложил?! .

Протасьев развел руками.

- Да кто ж ты после этого?! - Деревнин был изумлен даже поболее, чем возмущен. - Ты государево дело продал! Ладно бы какое простое! А то государево!

- Ну так уж и продал... Два рубля с полтиною взял, за совет лишь, чтобы гостя не обидеть, - а государево дело-то, поди, подороже будет...

- Пошути мне еще, пошути! - Деревнин повернулся к ярыжке. - Вот с чьего благословения деревянная-то грамота из печатни пропала. А нам с тобой своими спинами отвечать!

- Да ему табак нужно было вывезти! - не выдержал старый подьячий. - Он мне прямо сказал - знать не знает, чего от него Земский приказ добивается, а боится, что табак у него найдут. И я ему посоветовал - в ту ночь держать сани наготове. Я-то знал, что вы там кого-то наверняка поймаете, шум подымется, стрельцы сбегутся. А под шумок и можно бы огородами тот табачище вывезти. Вот те крест, Гаврила Михайлович! Больше ничего ему и не говорил! А грамоту он не вывез - кабы вывез, ее бы те чертовы конюхи вместе с мешком табака захватили!

- Так это, выходит, конюхи за табаком погнались? - наконец сообразил Деревнин. - И мешок табаку к Башмакову спозаранку отнесли?..

- Врет же! - завопил Стенька. - Врет, как сивый мерин! Гаврила Михайлович, да Грек же еще раньше ту грамоту вынес тайно и ему, Протасьеву, передал! Когда приезжал к нему тайно! Стрельцы-то барашка в бумажке получили - да и в другую сторону смотрели, когда он из печатни выезжал! А еще брешут, будто шубу с него снимали, самого по косточке перебрали! ..

- Степа, не галди! - прикрикнул Деревнин. - Коли Семен Алексеевич врет так я ему про то скажу! А ты - не смей! Да и проверить можно насчет табака...

- Да коли врет?! . - Стенька прямо застонал и, потрясая в возмущении руками, наставил пистоль прямо в небо.

- Пистоль не опускай, сволочь! А ты, Семен Алексеевич, сделай милость, растолкуй - просил ли тебя тот еретик Грек грамоту припрятать, сам ли ты ему предложил, или что иное было? И гляди мне! Я ведь тих-тих, а при такой нужде не к нашим дьякам, а к Башмакову пойду! Мне моя спина твоей особы дороже!

- Да мне бы кто растолковал, на что Башмакову та грамота?! . - возопил старый подьячий. - Грек плакался - принес ты ему, говорит, писание на дереве, которому лет двести, а то и поболе, держался ты за то писание, как утопающий за соломину, никакими способами он у тебя те дощечки выпросить не мог! А потом их и вовсе унесли! Оставил бы у Грека глядишь, и уцелели бы! Он всякие древние диковины любит, душу за них сатане продаст!

- Какие тебе еще древние диковины?.. - тут в голове у Деревнина сделалось помутнение. - Коли это древность еретическая, чего же за ней Башмаков конюхов гоняет?!