Андрей Попов - Обманутые сумасшествием Страница 58

Потом он вдруг резко обернулся, подошел к Фастеру, вцепился в его рубаху и громко спросил:

– Послушай! Ну даже если это на самом деле души умерших, скажи: какого хрена им это вытворять?! Чего они добиваются? Нашей смерти?.. Думаю, для них это не проблема. Может, хотят нас просто развлечь? Спасибо, уже развлекся вот так! — он провел большим пальцем по своему горлу. — Скажи ты, всезнающий и всеведающий молитвенник, чего им надо?!

От Фастера повеяло непривычным холодом, взор стал колющим и каким-то враждебным. Казалось, будь он неверующим — просто заехал бы по морде. Без слов. Но он поступил иначе: схватил руку капитана, резко отбросил ее в сторону и также резко произнес:

– Не знаю, — сказал, как отрезал.

Кьюнг прошелся вдоль отсека, крича и взывая к лежащим там бездыханным телам:

– Эй! Чего вам от нас надо?! Скажите — чего?!

– Капитан, не сходи с ума! — остановил его Айрант. — Плюнь на них на всех и пойдем отсюда!

– Как… кто мне скажет: как все это называется?!

– Я бы сказал тебе, как это называется… Да здесь светское общество, люди высокого этикета. Такие слова вслух произносить нельзя. — Бортмех выдавил из себя нечто муторно-двусмысленное, похоже, ироничное, и первым вышел из морга.

Работа на планете не останавливалась: шла ли, ползла ли, но тем не менее не стояла не месте: медленно продвигалась вперед, хотелось верить, к своему скорому завершению. Не взирая на происходящие события, стараясь не чувствовать веяние страха, который, как разыгравшаяся непогода, дул здесь со всех концов мироздания, они продолжали возводить эти могилы, словно некие архитектурные шедевры, словно жертвенные алтари для разгневанных местных богов. Черные дни медленно ползли над Флинтронной, и после каждой смены появлялись новые сто пятьдесят — двести песчаных бугорков, увенчанных маленькими аккуратными памятниками, похожими на абстрактные многогранники, которые зияли в черноте и безмолвно вещали о каком бы то ни было, но все же творении разума.

Если работа двигалась, значит дух еще был не сломлен, и каждый пытался утешать себя этой мыслью. Впрочем, утешение было — как лейкопластырь для разрубленного на куски тела. Айрант, за что ему бы надо поставить отдельный памятник, нашел в себе достаточно смелости, прошел с фонарем в самую глубь кладбища поглядеть: чем не шутят местные черти, может кто из покойников решил выбраться наружу и подышать свежим метановым воздухом. Но тут вроде все в порядке. На поверхности планеты Кукольного Театра не происходило. А может, звездолет просто приземлился на какое-то проклятое демонами место? Фастер, кстати, выдвигал эту идею на достаточно убедительном основании своих религиозных догматов и предлагал перенести корабль в другую точку поверхности. Предложение его отклонили, ссылаясь на то, что в абсолютной темноте все точки поверхности выглядят одинаково. Бесполезные и бессмысленные попытки объяснить происходящее рациональной человеческой логикой, не прибегая к древнему мистицизму, воздерживаясь от искушения искать причину действующего театра хаоса в области чего-то инфернального — в происках колдовства или злых духов, ни к чему не приводили. Вокруг творился высшего класса профессиональный Абсурд. Излишний пафос не умаляет значение этого слова: то есть полная бестолковщина, беспричинная по своей сути и бессвязная с чем-либо окружающим. Некий вселенский хэллоувин, делающий дерзкий вызов законам мироздания. Так как здесь эти законы полностью отсутствовали, словно сущая на планете полновластная темнота поглотила в себе все: разум, логику, здравое восприятие действительности. И некогда погасший навеки свет привел к тому, что вместе с ним меркло и всякое человеческое сознание.

Кьюнг настойчиво утверждал, что он был и остается убежденным материалистом от мозга до костей. Но со стороны это выглядело лишь жалкой попыткой изобразить из себя героя-супермена, фанатичного приверженца науки, не сломленного духом навигатора галактических рейсов, вступившего в поединок со вселенским злом. Впрочем, здесь весь его хваленый материализм выродился в простую веру, робкую философскую гипотезу, если угодно — религию, противоречащую очевидным фактам и основанную на далеких выдумках нормальных людей из нормального мира, который, хотелось верить, где-то еще продолжал свое существование.

Айранту было на все и на всех наплевать. Он с одинаковой враждебностью относился и к Богу, и к дьяволу, к светлым силам Высшей справедливости, и к их мрачным антиподам в образе чертей с рогами, к любой философии вообще, если не сказать больше: ко всему вокруг. В его понимании в мире реально существовали только две субстанции — это деньги и женщины, все остальное было лишь несущественным приложением бытия, пустотой и миражом, не стоящим того, чтобы о нем сказать большее. Философия, по его глубокому убеждению, являлась религией шизофреников, а сама религия — философией безумцев.

Что поделаешь, волей-неволей приходилось жить в этом шизофреническом мире, основными постулатами которого были Абсурд, Страх, Хаос и Темнота — та самая Темнота, из которой все рождается, и в которой все когда-то погибает…

Если раньше после утомленной работы на планете астронавты искали некое забвение в отдыхе сна, то теперь Провидением и это удовольствие было отнято. Ночи стали тревожными и по большей части бессонными. Каждый утверждал, что за дверью своей каюты постоянно слышит шорохи и скрипы: непонятные, совершенно беспричинные. Бывают какие-то хождения, даже отдаленные разговоры.

Легендарные Галлюции? Возможно…

Фастер как-то резко вскочил с постели: ему показалось, что он слышит голос Оди. Сердце еще пару раз стукнуло и замерло. Обостренный слух вонзился в темноту, как сверхчувствительная антенна радиотелескопа вонзается в пустоту космоса, вылавливая самые незначительные шумы… Голос повторился! И он вроде даже разобрал слова говорящего. Оди ходил по коридору и повторял лишь одно: «где я забыл свои очки? где я мог забыть свои очки?». Очки он на самом деле носил, и Фастер вспомнил, что хоронили Оди почему-то без них.

Другой ночью Кьюнг, едва задремав и лишь только окунувшись в целебное забвение, вдруг послышал звонок в дверь: не тот мелодичный, что был встроен в каждую каюту, а резкий и непривычно громкий. Он поднялся и зажег освещение. Руки дрожали.

– Кто?

Ответа не последовало.

– Кто там?! — он нашарил под подушкой пистолет и покрепче сжал его в своей ладони. Оружие буквально вросло в ладонь, слившись в единое целое со всем телом.

Из-за двери донесся протяжный стон, словно кто-то умирал. А может, с Фастером или Айрантом что-нибудь случилось? Стон повторился, сопровождаемый неясными всхлипываниями, похожими на смех.