Татьяна Харитонова - Цена одиночества Страница 10

— Спасибо, дорогая. Нет! Нет и нет! Забудь. Не надо обустраивать мой быт. Мне хорошо, то есть плохо здесь без всяких излишеств. Я буду просто ждать. И всё.

— Делай что хочешь, жалкий эгоист! Выдернул меня из моей жизни, а теперь я ещё и виновата.

— Ты сама выдернулась. Кроме всего, ты отлично знаешь, как отсюда выбираться. К чему эти ресторанные изыски? Трудно было сосиски представить? И кетчупа бутылку?

— Ужас! Сосиски! Сам кричал про пластик. Если уж на то пошло, философ, моя спаржа гораздо полезнее твоих искусственных сосисок!

— Всё! Я не собираюсь с тобой ссориться. Спасибо за завтрак. Приятного аппетита. — Марк развернулся и ушёл в палатку.

— Ну, и пожалуйста. А я поем. — Лера села за столик и приступила к еде. Спаржа была отвратительной. То ли она не представила какой-то компонент, то ли голландская кухня не вписывалась в пейзаж пустыни, то ли Марк испортил ей настроение окончательно — она свернула содержимое тарелок в пакет для мусора, выпила кофе. Делать было нечего. Она стала рассматривать журнал. Мысль представить что-нибудь из гардероба показалась не такой уж и глупой. Нашла летние шортики, несколько маек, стильные сандалии, пару купальников, легко представила — и вот, пожалуйста, в отличие от спаржи, всё получилось просто чудесно. Тут же нашла шампунь для волос, гель для душа, пару полотенец. Сложила все аккуратно и решила принять душ и переодеться. Разделась и нырнула в душевую кабинку. Открыла кран. Но воды не было.

— Марк!

Тишина. Высунула голову, обернувшись клеёнкой:

— Марк!!!

— Что?

— В моей кабинке нет воды.

— И что?

— Ты обещал прудик.

— А в твоем детстве больше водоёмов не было?

— Только лужи после дождя. Но они, наверное, грязные.

— Ну, представь чистую лужу.

— Не могу. Все какие-то мутные вспоминаются.

— Эх, ты, спаржа голландская.

— Не обзывайся.

— Да я так, шутя. А ты там, как, раздетая?

— Ну, а какая, я могу там быть?

— Предлагаю одеться. С прудом быстро не получится. Это точно.

Лера сердито натянула свое мятое платье, вышла из душа. Марк сидел на корточках, обхватив голову руками и что-то шептал.

— Что ты бормочешь?

— Не мешай! Я только вошёл в образ.

Старый пруд заглох,

Прыгнула лягушка.

Слышен тихий всплеск.

— Откуда это?

— Хокку Басё. Это четверостишие сделало его знаменитым.

— Только лягушек не надо. Я их боюсь.

— А ты не задумывалась, как они тебя боятся?

— Марк! Ты почему такой грубый?

— Лера! А ты почему такая глупая? Во-первых, я не Господь Бог, чтобы здесь появилась живая тварь. А во-вторых, эти ваши визги по поводу бедных лягушек, пауков, мышей скоро доведут их до полного исчезновения. И кому я это говорю? Биологу? — посмотрел внимательно :

— Э! Да ты рисуешься передо мной?

— Глупости. Делать мне больше нечего. Этот страх у меня на уровне инстинкта, я ничего поделать с этим не могу. Я лягушек не могу препарировать. Мне их просто очень жаль.

— Хорошо, что Басё не был женщиной. Разве написал бы он такое? Представь себе поэта, сидящего в своей хижине у затянутого бумагой окна и наслаждающегося тишиной окружающей его природы…

— О! Вижу, как тебя!

— Не ёрничай. Он смотрел на водную гладь с наслаждением и вдруг услышал слабый, но отчетливый звук — всплеск воды. Это лягушка прыгнула в старый пруд.

— А ещё он услышал визг своей жены.

— Он не был женат, иначе его поэзия стала бы прозой.

— А Пушкин?

— Я знал, что ты это спросишь. И где поэт? Невольник чести?

— Сдаюсь. Продолжай.

— И в этот момент сознание его внезапно пробудилось, чтобы ощутить присутствие Жизни среди мертвого спокойствия Мира… Он понял, что в этот самый момент ему открылась тайна вселенной… Буддизм чистой воды, но красиво…

— Здорово, Марк. Да ты поэт!

— Я просто одно время увлекался японской поэзией. Уважаю японцев. Они умеют остановиться и любоваться природой. Любой камень, ветка, птица рождают в их душах благоговение. А мы бежим мимо нашей красоты, поплёвывая окурками.

— Что ты всё так мрачно ретушируешь.

— Вот именно. Ты когда в последний раз замирала у цветка?

— Ты забыл, что с биологом разговариваешь? Замираю, особенно на экзамене. Расскажи мне ещё про хокку.

— Хокку — это лаконично и проникновенно, а еще неожиданно.

— Жёлтый песок молчит. Марк шепчет о хокку. Голос его подобен ветру.

— Браво! Ты делаешь успехи. Старый пруд позволяет ощутить глубину, беспредельность и неподвижность мира, и неописуемое одиночество человека в нем. Холодно.

— Глупости японские! Напридумали себе. Все проще гораздо.

— Ты права. Это их ментальность.

— Вот так умозаключение? В пруд плюхнулась отвратительная жаба — и целая философия. Представляй скорее. Мне нужна вода…

— Ты меня сбила. Тебя устроит вместо пруда просто полная бочка?

— Вполне. Пруд, конечно, оживил бы наш пейзаж, но что поделать.

— Бочку ты представишь сама, а я пошёл. У меня утренний моцион. Пока. — И ушел.

— Вот гад! — В сердцах топнула ногой. Села на песок. — Почему он так со мной?

Даже самой себе признаться не хотелось, но… Марк нравился ей всё больше. Её нравилось всё: его синие глаза, голос, манера говорить, и даже его философствование. Таких парней она никогда не встречала. На её выжженном поле стала пробиваться зеленая травка. У Марка не было ничего, кроме рваных джинсов и футболки. И всё-таки, что-то в нём притягивало. А больше всего то, что он был абсолютно равнодушным к её чарам. Поневоле, её такой вариант не устраивал. Её просто никак не воспринимают. Правда, утром, когда она плакала, он гладил её по волосам, но как-то по-отечески. Ни тени чувственности, страстности в его жестах нет. Может, ему девушки вообще не нравятся? Нет. Сам говорил, были отношения. Разочарованный странник. Вот же угораздило. Ещё не хватало влюбиться в этой пустыне. Так. Спокойно. Бочка с водой. Принять душ, привести себя в порядок. Навести минимум уюта. Хотя, почему минимум? Она сделает максимум. Ну, их, эти ценники… Всё это чушь. Рядом — парень. Он ей нравится. В кои-то веки. И это реальность.

С бочкой получилось неожиданно быстро. Она явно делала успехи в реализации своих желаний. Волосы после шампуня было просто шелковыми. Надела новые шортики, фирменную майку. Всё, пора приниматься за жильё. Решила пойти от обратного, чтобы не получилось так, как с дворцом. Сначала представила небольшую кухню изнутри, стол, два стула, плиту. Нет, не годится. Ни газа, ни электричества. Как готовить? Получается, плита вовсе не нужна? И холодильник, и микроволновка, и раковина? Воды в трубах все равно не будет? С кухней — полный облом. Тогда комната? Диван? Кресло? Телевизора не будет? Зачем кресло? Хватит одного дивана? О! Ничего не получалось. Дом трещал по швам. Она не представляла этот дом в пустыне. А может всё дело в Марке? Она не представляла, какой дом понравится ему. Скорее, никакой. Он вполне доволен своей палаткой. И ничего больше ему не надо. Но она жить в машине не будет. Надо что-то придумать. Палатку? Вот уж нет. Туризм никогда её не прельщал. Что тогда? Шалаш? Без милого не годится. Чум? Жарко, не тундра — пустыня. Избу? Не впишется в интерьер. В чём живут бушмены? Вспоминались женщины, обвешанные малышами, пляшущие с бубнами главы их семей. Господи, что это я? Дом другой бабушки, маминой. Закрыла глаза. Вспомнился косогор, тропинка, сбегающая ленточкой к криничке. Там, внизу, бил ключик с родниковой водой. Дом на косогоре был основательным, крепким. Окна с белыми занавесками, неизменная ярко-красная герань в горшке. В доме скрипучей деревянной дверью встречали сени, затем большая кухня с русской печью. Пахло травами, угольками самовара, бабушкиными ватрушками. В углу — иконостас, бережно обвитый вышитым рушником. Прабабушка молилась тихонько, старалась рано утром, пока они спали, и поздно вечером. Мама как-то сказала, что её отец был сельским священником, который после революции был отправлен в ссылку. Оттуда он уже не вернулся. Больше ничего о нём не знали. Бабушка хранила его старенькую Библию. Однажды, на Рождество, тихим морозным вечером они возвращались по скрипучему снежку из храма после вечерней службы. Тёмно-синее бархатное небо со звёздочками, золотой серп молодого месяца — всё было нереально сказочным, игрушечным. Серебрился снежок, березки в бахроме инее хороводились вдоль тропинки. И бабушка рассказала про своего деда. Лера не запомнила детали, только ощущение доброго и светлого человека, которого ей было нестерпимо жаль. А когда они пришли домой, из той самой Библии она достала бережно хранимую между страничек фотографию старика, похожего на доброго деда Мороза с такой же седой бородой и добрыми улыбающимися глазами. Только вместо пушистого воротника шубы — чёрное платье до пола и крест на груди.

Лера бережно, тихонько ступая по скрипучим половицам, собирала бабушкин дом. Из кухни дверь вела в комнату. Железная кровать, высокая, с подушками — белыми лебедями. Белые кружевные накидки, из-под покрывала до пола тоже белые кружева — подзор. Вышитая газетница на стене. Стол, покрытый скатертью, этажерка с книгами и шкатулками из открыток. Часы ходики с гирьками — тик-так. Икона Богородицы с грустными глазами, тихонько согревает взглядом. На полу половичок цветастый. Круглый, из лоскутков у порога. Всё. Открыла глаза. На стене стучали ходики, старый, до боли знакомый запах сухой травы, сердечных капель. Кровать всё также аккуратно заправлена. Половичок под ногами. Тихонько, почти невесомо присела на кровать. Скрипнули пружины.