Татьяна Харитонова - Цена одиночества Страница 11

Лера бережно, тихонько ступая по скрипучим половицам, собирала бабушкин дом. Из кухни дверь вела в комнату. Железная кровать, высокая, с подушками — белыми лебедями. Белые кружевные накидки, из-под покрывала до пола тоже белые кружева — подзор. Вышитая газетница на стене. Стол, покрытый скатертью, этажерка с книгами и шкатулками из открыток. Часы ходики с гирьками — тик-так. Икона Богородицы с грустными глазами, тихонько согревает взглядом. На полу половичок цветастый. Круглый, из лоскутков у порога. Всё. Открыла глаза. На стене стучали ходики, старый, до боли знакомый запах сухой травы, сердечных капель. Кровать всё также аккуратно заправлена. Половичок под ногами. Тихонько, почти невесомо присела на кровать. Скрипнули пружины.

— Всё, у меня есть дом, мой, родной. А это главное. Теперь можно ждать сколько угодно. Тратиться она больше ни на что не будет. Ну, если только вода и еда, совсем простая. Никаких изысков. Легла на кровать и уснула, впервые очень крепко за последние несколько дней. Разбудил её стук.

— Марк?

— Гражданка! С вещами на выход!

У Леры затряслись все поджилки. Она оглянулась. Прятаться негде.

— Что вам нужно от меня? — Приоткрыла занавесочку. За окном стоял тот, в будёновке, за спиной — ружьё.

— Ой, девка в исподнем! — Парень испуганно перекрестился. — Оденься! Пойдёшь со мной.

— Глупости! Во-первых, я одета. — Лера поправила лямки у майки. — А во — вторых — я ничего плохого не совершила.

— Ваш родственник, протоиерей Александр Вознесенский, обвиняется в контрреволюционной деятельности. Он укрывает церковное имущество. Вы будете выступать, как свидетель.

— Чушь. Я не знаю никакого родственника, тем более протоиерея. Я и слова такого не знаю. Пошевели мозгами! Он умер, причём, давно.

— Вы можете говорить, гражданочка, что угодно. Но у меня приказ. Собирайтесь. И оденьтесь, кому сказал! В исподнем я тебя не поведу! А Вознесенский пока жив, но это вопрос открытый. Вражина советской власти твой дедушка. Люди, понимаешь, мрут от голода, а он цацки свои церковные прячет.

— Что за бред вы несете? Какие цацки?

— Церковные. Потир золотой, крест, опять-таки. Золотой. На нем каменья. Немало денег стоит.

— Я только одного не понимаю: я тут причём?

— Ты — его внучка, родная кровь. Вы все одним миром мазаны. Родственнички. Ты, знаешь, где он все это прячет, а если не знаешь — он тебе наверняка расскажет. А тебе что! Ты ведь в Бога не веруешь, тебе всё равно. Атеистка! Вот и передашь нам эти цацки церковные.

— Слушайте! Оставьте меня в покое! Со мной ваши штучки не пройдут! — Лера лихорадочно схватилась за виски и взмолилась:

— Господи! Что делать?

И вдруг её озарила спасительная мысль — пистолет. Она представила в ладони пистолет и сразу почувствовала гладкую рукоятку. Пистолет был пластмассовый, игрушечный, из детства, но он придал ей уверенности.

— Слушай, ты, спаниель в шинели! Ещё одно слово — и я стреляю! Попадаю в глаз слёта. И ты труп! Иди отсюда подобру-поздорову! Считаю до трёх!!! Не заставляй меня убивать! Хоть я и атеистка, кровь проливать не хочу!

Красноармеец не ожидал такого поворота событий, почесал ухо, приподняв будёновку. Наверное, решить такую нестандартную ситуацию он был не в силах.

— Малахольная девка! — Потряс кулаком. — Но, погодь! Ты ещё получишь за супротивление властям!

Власти развернулись и бодро зашагали по песку.

— Господи, он вернётся. Что делать? Что ему надо? Думай, Лера. Стоп. Прадедушка. Протоиерей. Церковные цацки. Если речь идёт о голоде — это двадцатые годы. После революции. Почти сто лет назад. Восемьдесят. Да, мамин прадедушка. Его забрали ночью. Тогда преследовали священнослужителей. Кошмар. Она тут причём? Получается, что в этой проклятой пустыне и время остановилось? Бред.. Голод, он говорил про голод.

В дверь постучали. Опять! Упала на пол. Схватила пистолет.

— Лера! Это что ещё за жилище?

— Марк! Это ты! — Вскочила, распахнула дверь.

— Он приходил! Опять!

— Кто?

— Этот, в будёновке!

— Слушай! Что это ты выстроила опять?

— Просто дом моих предков, прабабушкин, а потом бабушкин. Неважно, хотя, наверное, важно. Не знаю — Лера схватилась за виски.

— Марк! Послушай! Он приходил опять!

— Я понял. Я слышу. Не кричи!

— Марк! Он был с ружьём! Он хочет меня арестовать.

— Ты отстреливалась? — Марк разжал её пальцы, взял пистолет, подбросил в воздух и поймал, как заправский ковбой.

— Марк! Мне не до шуток. У них — мой прадед, прячет какие-то церковные цацки. Потир, кажется. За это его и забрали.

— Слушай, глянцевая моя! — Взял журнал, лежавший на стуле. — Похоже на правду.

— Хватит скоморошничать.

— Ты ему зачем?

— Он сказал, что я должна выпытать, где прадед прячет ценности.

— Логично. Видно, они использовали все свои нежные методы. Церковь сама предложила отдать свои ценности на помощь голодающим, за исключением священных сосудов.

— Это что?

— Это, правнучка дорогая, и есть потир[3]. Чаша для причастия. Скорее всего — золотая или серебряная. «Пейте от неё все, ибо сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов». Ты причащалась когда-нибудь? Исповедовалась?

— Нет.

— Понятно. Ну, тогда ты им точно нужна. Тебе что потир, что чашка с блюдцем в горошек — все едино.

— Хватит делать из меня монстра.

— Что ты, что ты! Ничуть. Ты просто то, к чему они долго и настойчиво шли, эти, с винтовками за спиной.

— А кто я?

— Представительница homo sapiens, у которой в душе ценник из супермаркета и чеки с гарантийными талонами на туфли.

— Ты опять?

— Сартр писал как-то: у человека в душе дыра размером с Бога, и каждый её заполняет, как может. Чем ты заполнила свою пустоту?

— Нет у меня никакой пустоты.

— Есть. Иначе бы не хваталась за этот игрушечный пистолетик в страхе за свою жизнь.

— А ты? Ты? Ты не боишься за свою жизнь?

— Боюсь. Я такое же немощное дитя своего времени. Я боюсь за свою жизнь, наполненную тусовками, клубами, подружками, реальными пацанами, пустыми целями. Только вот вопрос? Что общего это убивание времени имеет с жизнью? Это и есть умирание.

— Человек начинает умирать сразу же после рождения. Это всё так. Об этом просто не надо думать. Как эпикурейцы. Смерти нет, если я есть. А если меня нет, то её тоже быть не может.

— Детская логика, из песочницы. Ты же выросла уже. Или нет? На самом деле, вся жизнь — это мучительный процесс рождения души. Больно, трудно она ищет свет, мечется, ошибается, может заблудиться, что часто и происходит. страдает, костенеет в неведении и мраке, что страшно очень. Но свет — он рядом. И шанс есть у каждого, стоит только захотеть

— Не знаю. Ты всё перевернул в моей бедной голове. У меня все было в порядке. Все инфузории туфельки по полкам. А теперь я ничего не понимаю.

— Все просто. Жить только земными радостями можно. Но чем тогда мы будем отличаться от животных?

— Все просто. Культурой, искусством.

— Величайшее из искусств — кино. На потребу бездумной развлекающейся публике. Кстати, Ленин не зря кино назвал именно так. Зачем читать и думать? Жуйте, мы настрогаем вам фильмов, таких, каких нам надо, смотрите и радуйтесь. Жуйте, превращайтесь в бездумных жвачных потребителей зрелищ.

— Но есть хорошее кино?

— Есть. Опять, если оно помогает душе родиться, ведёт к свету.

— Я скажу банальность, наверное, но Пушкин не может быть банальностью. Пушкин, Айвазовский.

— Они всю жизнь искали Бога. Этот поиск — и есть их творчество. Ты читала переписку Пушкина с митрополитом Филаретом?

— Филарет?

— Да, митрополит. Это скорее на филфаке преподают. Пушкин в состоянии полного уныния писал:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

— У каждого в жизни бывают такие минуты отчаяния. И что Филарет?

— Ответил стихами:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана… дальше не помню, к сожалению….

— Ты любишь стихи? Странно.

— Почему.

— Это редко сейчас…

— Читал много. Мне интересно это было. Кстати, у Айвазовского как-то спросили, почему он пишет море. Я всю жизнь пишу душу человеческую. В этом — искусство. Это всегда путь. Только путь может быть вверх или вниз. Вот и вся разница.

— С тобой трудно спорить.

— Ну и не спорь. То, что мы потребляем ежедневно, на культуру и искусство мало смахивает. Ты когда в последний раз приобщалась к искусству?

— Времени нет, лекции, семинары. В кино иногда.

— То, что ты смотрела, здорово подчеркивало наше отличие от животных?

— Слушай, я даже не помню, что это было. Какой-то ужастик американский.

— Да и я не далеко ушел в культуре потребления информации. Жую почти всё, что подают. А если честно, смотреть нечего в последнее время. Не обижайся, я тебя не хотел обидеть.

— Да я не обижаюсь. Ты прав. Насчёт дыры. Без Бога. Я помешана на тряпках. Без шопинга раз в неделю не мыслю своей жизни, я помешана на своей привлекательности, я повернута на ногтях, волосах, коже, ногах, загаре, татуаже, пирсинге. И до вчерашнего дня я была уверена на сто процентов, что это единственно верно по жизни. А сегодня, когда оказалась в комнате бабушки, вдруг стало всё тихо и просто. Как будто шелуха с меня слетела. Эти глаза на иконе. Я их вспомнила. Самое первое, самое яркое воспоминание детства — вот оно. Меня первый раз привезли к бабушке, когда мне всего годик был. Родители тогда разводились. Чтобы я всего этого кошмара не видела, мама решила отдать меня бабушке на время. А мне было так страшно непонятно от чего. Хотя теперь понятно, конечно. Когда родители ссорятся, ребёнок испытывает стресс моряка на тонущем судне. Я в первый раз осталаь одна, без мамы и папы. Плакала, особенно вечерами. Бабушка носила меня на руках, прижав к себе, а я кричала в голос. И вдруг я увидела, что бабушка тоже плачет. Мое детское сердечко впервые содрогнулось от чужой боли. Я помню, как утирала её слёзы своим крошечным пальчиком. А потом, мы, обнявшись стояли у этой иконы. Бабушка тихонько молилась. И я неумело сложив пальчики, крестилась вслед за ней. На этажерке лежал молитвослов и Библия. Стой! Здесь на полочке должна быть её старенькая Библия.