Сергей Пономаренко - Час Самайна Страница 25

Блюмкину стало скучно, он поднялся, смахнул карты со стола и, нетерпеливо стягивая с Жени одежду, увлек ее на кровать. 

— Рано. Хозяйка... — прошептала Женя, уступая жарким губам и рукам Якова. 

— Дверь на запоре ... — сдерживая дыхание, успокоил он и навалился на нее всем своим сильным телом. 

На следующий день Блюмкин решил выйти из дому. Пред­варительно через окно изучил обстановку на улице. Все спо­койно. Светило яркое летнее солнце, давило жарой и духотой, вызывая тоску по прошедшему неделю назад дождю. Воздух был напоен зноем, пылью, потом и вонью конских яблок. Редкие прохожие — хмурый ремесленник с деревянным ящи­ком для инструментов, круглолицая толстая баба с испитым лицом, несмотря на жару закутанная в цветной шерстяной платок, девчонка-молочница с плутоватым взглядом голубых глаз в простеньком легком платьице, пьяный инвалид солдат на костылях и с гармошкой за плечом, — очумевшие от жары брели по грязной улице, словно спеша спрятаться от солнца и от взгляда Якова. 

Блюмкин, внутренне напряженный, в расстегнутом пиджа­ке, чтобы иметь доступ к револьверу, по привычке заткнутому за пояс, вышел на улицу. У него на этот день заранее было намечено несколько встреч. Недавнее покушение при свете дня выглядело каким-то несерьезным. 

«Возможно, это отсебятина со стороны Арабаджи, с кото­рым давно уже не складывались отношения. Вот только при­сутствие Лиды настораживает. Что это было: фанатизм рево­люционерки или ревность женщины? Но разве я давал повод для этого? — подумал Блюмкин. — О существовании Жени она не знает, иначе эсеровские боевики были бы уже здесь. Правда, было несколько случаев с другими, о чем до нее могли дойти слухи. Хотя бы красавица Ребекка из Чернобыля или Улита из Житомира...» 

Дневная жара действовала одуряюще, но он не прятался от солнца, заставляя себя не думать о нем, не замечать, словно вызвав на поединок «кто кого» и держа тело в расслабленно­тревожном состоянии. Он был молод, силен, умен, хитер, вы­нослив и хотел покорить мир. Он любил женщин, деньги, власть и, не сомневаясь в успехе, уже начал восхождение на вершину. Он был рад, что живет в это время, очень опасное и одновременно привлекательное безграничными перспекти­вами для людей предприимчивых, энергичных, лишенных сомнений, морали и привязанностей. 

Что ожидало бедного еврейского паренька, отучившегося в Талмуд-Торе и Техническом училище, в то, старое время, когда незыблемым казался царский трон? Ничего хорошего: работа за гроши до седьмого пота! Поначалу ему захотелось славы, и он стал писать и печатать стихи. Но это был слишком долгий и тернистый путь, надо еще уметь прогибаться, а он этого не хотел и не умел. Яков желал независимости, но неза­висимость стоила больших денег, и он стал «делать» деньги, подделывая «белые билеты», дающие освобождение от армии. И чуть было не попался! Чудом удалось уйти от суда и тюрьмы. Наступало новое время, и он его почувствовал, связал свою судьбу с социалистами-революционерами и отправился от них агитатором в далекий Симбирск. 

За что он ни брался, ему во всем сопутствовал успех, и Блюм­кин был уверен в безграничности своих сил. Вот только левые эсеры отжили свое, в их деятельности было слишком много от прошлого, много априорий, которые не выдержали испы­тание временем, но от которых эсеры не хотели отказаться, напоминая язычников с их идолами. Он попытался их спасти, вдохнуть новое в их деятельность, но они не поняли этого и ре­шили его уничтожить. Если это так, то он с ними расстанется, и это будет не бегство с тонущего корабля, а вынужденная мера самосохранения. 

Яков прошел Полицейский садик, взял извозчика на Боль­шой Васильковской, возле костела Святого Николая, и направился на Европейскую площадь. Двуколка тарахтела по давно не ремонтированной из-за частых смен власти мостовой. Боль­шинство лавочек были закрыты глухими ставнями. 

«Удержатся ли здесь большевики надолго? Хотелось бы, хотя особой поддержки у населения они не имеют. Перебои с пи­танием, дневная норма обеспечения хлебом упала до фунта, народ ропщет. Многие лавки закрыты, из-за постоянных облав на рынок ходят с оглядкой, по той же причине селяне боятся везти в город продовольствие. А товарищ Раковский устанав­ливает памятники деятелям революции — Ленину, Троцкому, Свердлову. Впрочем, не забыл он и о Марксе с Энгельсом, — неодобрительно думал Блюмкин. — Очень много болтовни и недостаточно действенных мер». 

Двуколка въехала на Крещатик, проехала мимо Бессараб­ского рынка, цирка. Везде царило запустение. Обычно много­людная, нарядная улица была почти пустынная и серая, словно припавшая пылью. Среди прохожих были преимущественно люди в солдатских шинелях. 

Бывшая Думская площадь оказалась гораздо оживленнее. Здесь стояла серая масса людей, местами пестревшая красным кумачом: красные повязки и платки, плакаты с лозунгами, флаги. Видно, собирался очередной митинг. 

Блюмкин вышел напротив бывшего дома Гинзбурга, само­го нарядного в городе, впечатляющего великолепием своих восьми этажей, украшенных художественной лепкой и мно­жеством изящных балкончиков. Сейчас его красота была до неприличия броской, выделяющейся, напоминающей о бур­жуазии, пока еще существующей, затаившейся. 

Встреча у Якова была назначена гораздо дальше, на Евро­пейской площади, но он решил пройтись пешком, осмотреть­ся: а вдруг его ждет засада «друзей», которые решили закон­чить начатое ночью дело при свете дня? Обычно для встреч Блюмкин выбирал места, где была возможность осмотреться, заметить опасность издалека, хотя он уже не был в подполье — в противовес многим товарищам по партии эсеров. 

Он прошел мимо трех серых семиэтажных домов, словно слитых вместе, отличающихся архитектурой, но при этом по­хожих, словно братья, резко выделяющихся среди малоэтажек- лилипутов, и вышел на площадь. Блюмкин внимательно смот­рел по сторонам, но пока не заметил ничего подозрительного. На Европейской площади, посреди неухоженной клумбы, был установлен гипсовый бюст Тараса Шевченко, сменивший на пьедестале памятник Николаю II. Здесь Яков собирался встре­титься с Левой Броницким, который мог пролить свет на со­бытия на кладбище, поскольку был не последним человеком в партии левых эсеров. 

Прошло полчаса, а Левы все не было, и Блюмкина это на­сторожило. 

«Лева человек пунктуальный, и для его опоздания должны быть сверхвеские причины. Не мог он не слышать о позавче­рашней стрельбе на кладбище. Он должен был быть здесь со словами осуждения действий Арабаджи и Полякова, а его нет. Выходит, Арабаджи действовал не самостоятельно, а имел на это полномочия — поэтому Лева не пришел. На меня объяв­лена охота... Посмотрим, кто кого! Больше стоять здесь нет смысла, да и опасно», — решил Блюмкин.

Следующая встреча у него была назначена через два часа на Софиевской площади, возле монумента-шпиля Октябрь­ской революции, с товарищами из партии анархистов. С рос­том и успехами армии батька Махно на юге Украины эта пар­тия все больше набирала вес и силу. Недаром большевики заключили союз с крестьянской армией батька Махно. 

Перед новой встречей Блюмкин решил немного прогулять­ся, выпить пива или кваса. Пройдя мимо заколоченного зда­ния Искусственных минеральных вод, он увидел возле дома бывшего Купеческого собрания, а ныне Пролетарского дома искусства, столики открытого кафе и подумал, что из-за желания товарища Раковского установить строгий контроль везде подобные заведения стали редкостью. 

Яков направился к столикам, предвкушая запотевший бо­кал знаменитого пенистого киевского пива завода на Подоле. Рядом прогрохотал трамвай, отправившись по Владимирско­му спуску на Подол. Показалась группа музыкантов. При виде их Блюмкин вспомнил, что сегодня воскресенье. Возле гости­ницы «Европейская», расположенной у подножия Владимир­ской горки, установили импровизированную сцену. Похоже, ближе к вечеру здесь будут читать агитки и исполнять музы­кальные произведения под политические лозунги. 

Блюмкин устроился за столиком, нетерпеливо махнул по­ловому и изобразил в воздухе бокал. Тот кивнул и исчез в па­латке. Тотчас из нее появился еще один половой с перекину­тым полотенцем через одну руку и бокалом пива в другой. Он неторопливо направился к Блюмкину, глядя прямо ему в гла­за. Нехороший, пристальный взгляд, который, казалось, го­ворил: «Смерть!» Блюмкин еще не успел оценить ситуацию, как его рука уже нырнула под пиджак и выхватила револьвер. Но поздно! Из полотенца полыхнул огонь, предвестник свин­цового шквала. Первые оглушительные выстрелы Блюмкин еще слышал. Он почувствовал, как раскаленные прутья протыкают его грудь, затем что-то взорвалось в голове, и свет для него померк.

Часть 2. В борьбе обретешь ты право свое!

Начало лета 1919 года выдалось в Киеве очень жарким и сухим Возможно, в этом были виноваты горячие речи, провоз­глашаемые перед жителями древнего города новой властью, установившейся в апреле. Но киевлян они не зажигали. Гораз­до сильнее действовал рост цен на продукты и массовое за­крытие мелких лавочек. Селяне прекратили везти продукты в город на рынок, так как их объявили мешочниками и при­меняли к ним жесткие меры военного времени. Непродуман­ная ценовая политика чуть было не парализовала торговлю в городе. Неоднократная смена власти в течение последних двух лет научила жителей молчать и ждать. Правда, неизвест­но, чего именно ждать, так как к каждой новой смене власти подходило выражение: «Из огня да в полымя». Молчать было разумно, потому что власть без репрессивного аппарата су­ществовать не может, как и репрессивный аппарат — без но­вых жертв, которые оправдывают его существование. Проще было подавлять, чем убеждать: словам уже не верили, а дела оставляли желать лучшего.