Джеймс Риз - Книга колдовства Страница 41

— Клянусь небесами, светом и тенями, клянусь огнем воздухом и землей, клянусь тяжестью небес, глубинами моря и бездной Тартара! Клянусь Меркурием и Анубисом, криком дракона Уробороса и трехголового пса Цербера, стража врат ада! Клянусь Хароном, перевозчиком мертвых, тремя мойрами, фуриями и палицей, что никогда не открою сих слов никому, кроме моего благородного и прекрасного сына…

Ну и так далее.

В конце клятвы я не смогла удержаться от замечания:

— Будь у меня сын или дочь, я считала бы, что они прекрасны и благородны, однако детей у меня нет, и ваши секреты, сеньор, умрут вместе со мной.

Затем, поскольку мне захотелось узнать, как Бру относится к моим… э-э-э… особенностям, я дерзнула продолжить:

— А поскольку я вряд ли смогу породить или другим образом произвести какое-либо потомство…

К. остановил меня, подняв руку. Обращенная ко мне ладонь была бледной, как морская раковина изнутри. Кроме того, мне показалось, что он зашипел. Или то был его Уроборос?

Alors, я принесла его странную клятву. Но сейчас, на этой странице, над которой уже зависло перо, зажатое в тронутой тленом руке, я нарушу ее и поведаю о тайнах, которые через годы приведут к моему собственному… Возвышению? Совершенству? Как назвать мое нынешнее состояние? Слова могут, увы, затемнить смысл всего сказанного. А ведь удел мой столь прост и незатейлив, и это поймет любой, кто некогда пережил… кто ныне переживает… В общем, любой, кто испытал то, что зовется смертью.

Узнав наконец, что именно известно этому К. о Себастьяне (немного, по его словам) и о Каликсто (разумеется, совсем ничего), я поудобнее расположилась на диване и приготовилась слушать и учиться, не забывая поглядывать, не появится ли опять где-то рядом угловатая змеиная голова. Вы полагаете, я рассчитывала хорошо провести время? Отнюдь нет. Но мне был обещан рассказ о древних тайнах, и, хотя мне раньше доводилось иногда слышать нечто подобное — и обещания, и повести о тайнах, — разумно было остаться и переждать, пока не пройдет гроза и не уползет жуткий удав. Первая продолжала грохотать над моей головой, а второй исчез из моего поля зрения, плавно ускользнув… Куда? Вот главный вопрос. Мне очень хотелось бы знать.

По правде сказать, алхимия не очень-то интересовала меня и совсем не влекла к себе. Я плохо понимала, как можно использовать в реальной жизни тайны алхимии, — именно в этом виделось мне их главное отличие от тех знаний, которыми располагают ведьмы. Более того — когда Бру начал рассказывать, у меня заболела голова, ибо алхимики так затемнили свою науку, что для уяснения смысла приходилось просеивать все сказанное или написанное ими, чтобы отделить, как пшеницу от плевел, само знание от туманных намеков и рассуждений. Да, алхимические тексты и трактаты приходилось пропускать через решето, чтобы добыть содержавшееся в них метафорическое золото.

Вот именно, золото. О нем и говорил Квевердо Бру.

Он даже на какое-то время вышел из шатра, несмотря на грозу, а я осталась в обществе Аполлониевых колец и терзалась вопросом: а не сбежать мне ли потихоньку? Или прокрасться через все пространство палатки, добраться до секретера и, если получится, обыскать ящики? Но невидимое присутствие питона останавливало меня, и я продолжала сидеть на диване, как в тюрьме. Бру вскоре вернулся, он промок, но не обращал на это внимания. Алхимик принес еду и предложил мне легкий ужин. Такое проявление гостеприимства ему не слишком-то подходило: он выглядел ручной обезьянкой, которой доверили корзину с яйцами. Что именно предложил мне Бру, я не помню. В памяти остался лишь поднос, а на нем столовые приборы. Все они — я поняла это, когда взяла в руку вилку и подвинула к себе массивную чашу грубоватой работы, — были сделаны из золота, причем самой высокой пробы, без каких-либо примесей. Каждый предмет сервировки был бесценен. А хозяин, заметив произведенное на меня впечатление, возобновил пояснения:

— Ли Чаокуинь,[64] который дал императору У Ти[65] совет принести жертвы тсао…

— Attendez,[66] — прервала его я довольно грубо, но мне показалось, что Бру сообщил чересчур много, чтобы переварить это за один раз. Кроме того, он совершенно не имел понятия о том, что такое упорядоченная манера повествования, и я то и дело задавала себе вопрос: давно ли он в последний раз разговаривал с живым существом, хотя бы из мира теней? — Тсао — что это означает?

— Само слово «тсао», — пояснил Бру, — означает «печь».

Он смотрел на меня так, словно хотел лишить присутствия духа: черные как смоль зрачки свободно плавали в глазницах, словно темные острова по морям белков, отливавших болезненно-желтушным цветом. На мою грубость он тоже ответил грубостью:

— В полученных мною письмах Себастьяна отзывается о тебе как об une érudite.[67] Надеюсь, ты понимаешь, что У Ти это император династии Хань?

По правде сказать, на моем языке вертелось несколько язвительных замечаний, но я прикусила его и вслух произнесла нечто более мягкое:

— Если мне и свойственна некоторая ученость, то лишь европейского происхождения, как и я сама.

Смирившись, Бру со вздохом пояснил:

— Ли Чаокуинь в своей… печи приносил жертвы, призывавшие сверхъестественных существ из иных сфер. С их помощью в печи тсао можно нагреть порошок киновари до такого состояния, что он превращается в желтое золото.

Стоя передо мной неподвижно с подносом в руке, он кивнул головой, словно желая сказать: «Понимай, как можешь».

О еде я уже не вспоминала, вилка и чаша в моих руках становились все тяжелее. Я положила все семь колец на поднос, взялась за него руками, чтобы лучше оценить тяжесть всего явленного мне богатства, и сказала:

— Значит, золото?

— Да, желтое, — подтвердил К., будто ему было привычно, что предметы его домашнего обихода оценивают на вес.

Затем он предложил мне отпить из кубка, тоже золотого. Так я и поступила, обнаружив внутри обычное красное вино, густое и с привкусом вишни, и даже почувствовала некоторое облегчение. Увы, ненадолго.

— Есть и пить из сосудов, изготовленных подобным образом, — продолжил К., — значит принимать в дар дополнительные годы жизни.

Я поперхнулась и чуть не выплюнула вино.

— Mon Dieu! — пробормотала я, с усилием сделав глоток. — Неужто это так привлекает мужчин? Сначала деньги, а потом бессмертие?

Вопрос мой явно принадлежал к числу риторических, однако К. ответил на него, и его слова прозвучали вполне как кредо:

— Долголетие, свобода и золото… — Помедлив, он добавил: — Однако золоту, или деньгам, отводится последнее место.