Энн Райс - Слуга праха Страница 67

«Учти, ты делаешься все сильнее и почти обрел видимую форму», — промелькнуло у меня в голове.

Лицо молодого посетителя я не мог как следует разглядеть, поскольку, опасаясь быть замеченным, отошел еще дальше влево и теперь, вполне восстановив плотский облик, прятался за стеллажом и прикидывал, кто из нас выше. Его черное пальто со швом посередине спины намокло под дождем. Черные вьющиеся волосы лежали на повязанном вокруг шеи белоснежном шелковом шарфе, великолепном, как и тот, который, умирая, сжимала она: что, если он до сих пор висит там, где ее убили? Интересно, имел ли ее предсмертный жест какое-то значение, даже если сама она этого не сознавала? Шарф, к которому тянулась ее рука, был черным, блестящим, расшитым бисером… Впрочем, я, кажется, об этом уже говорил.

А теперь прояви терпение и позволь мне вернуться к тем двоим.

Старик заговорил на идише.

«Ты убил собственную дочь», — сказал он.

Столь прямое, брошенное без предисловий обвинение поразило меня. Любовь к ней жгла сердце и причиняла неимоверные муки, как будто она сама подошла и попросила: «Не забывай меня, Азриэль». Но только никогда, никогда не услышу я этих слов. Она приняла смерть со свойственной ей покорностью, а имя мое произнесла, словно удивляясь чуду.

О, как ужасно заново переживать мгновения ее гибели!

«Беги прочь, дух! — говорил мне внутренний голос. — Беги и забудь о них: и о смерти Эстер, и об обвинении, брошенном стариком, и об этой удивительной комнате с ее завораживающими цветами и запахами. Оставь их. Пусть они пробивают себе дорогу к лестнице на небеса без твоего участия. В конце концов, на пути в Шеол[36] души не нуждаются в помощи Служителя праха».

Но я не собирался уходить. Мне не терпелось узнать, что имел в виду старик.

Тот, что помоложе, лишь рассмеялся.

В его смехе не было непочтительности или презрения — так вымученно и зло смеялся человек, не желающий отвечать на подобное обвинение. Он небрежно отмахнулся и покачал головой.

Мне хотелось рассмотреть его со всех сторон, но было уже поздно, ибо я отлично сознавал, что стал совершенно видимым, ноги мои касаются пола, а пальцы скользят по корешкам книг. Поэтому я осторожно сдвинулся влево, еще старательнее прячась за стеллажом, чтобы старик меня не заметил. Впрочем, даже теперь он не показывал, что ощущает мое присутствие.

Тот, что помоложе, вздохнул.

«Ребе, — обратился он к старику на идише, который явно давался ему с трудом, — ну зачем, скажи, мне убивать дочь Рашели? Убивать своего единственного ребенка — Эстер, мою прекрасную Эстер?»

Голос его звучал искренне и твердо.

«Но ты сделал это, — проговорил старик на древнееврейском, и его сухие губы подрагивали от ненависти. — Ты нечестивый идолопоклонник и убийца, предавший смерти собственное дитя. Ты позволил жестоко расправиться с ней. Зло стало твоим спутником, ты сам источаешь его».

Гнев старика так поразил меня, что я буквально ощутил странную внутреннюю вибрацию, вызванную этим потрясением.

Молодой вновь проявил чудеса притворного терпения и лишь переминался с ноги на ногу, насмешливо покачивая головой, как если бы ему приходилось слушать нескончаемые пророчества полуголого оракула, невесть откуда взявшегося на пороге дома.

«О учитель, — шепотом по-английски сказал Грегори Белкин. — О мой кумир и образец для подражания. Неужели ты, дедушка, действительно винишь меня в ее смерти?»

Его слова привели старика в еще большую ярость.

«Что тебе надо, Грегори? Ты никогда не приходил в этот дом без причины».

Внешне старик выглядел спокойным, но в голосе его звучал холодный гнев. Я понял, что он и пальцем не пошевельнет в связи со смертью девушки. Он продолжал сидеть за столом, положив руки на открытую книгу. Я видел мелкие буквы древнееврейского текста.

И вновь я почувствовал острую боль утраты. Меня словно ударили. Мне хотелось выйти и во весь голос сказать: «Послушай, старик! Я отомстил за нее! Я убил злодеев, зарезал всех троих ножом, отобранным у главаря, и бросил бездыханными на тротуаре».

Мне казалось, что из присутствовавших в комнате я один чтил память Эстер. А эти двое, несмотря на обвинения и упреки, даже не оплакивали ее.

«Почему ты допускаешь такое, Азриэль? — спрашивал я себя. — Нетрудно, даже забавно печалиться о тех, кого никогда не знал. Но страдать от одиночества? Наверное, так могут только живые. А ты сейчас прячешься и чувствуешь себя одиноким».

«Ты разбиваешь мне сердце, ребе», — горестно прошептал Грегори.

Он опять перешел на английский — судя по всему, этот язык был ему ближе. Он ссутулился и засунул руки глубоко в карманы. В комнате стояла духота, но кожа его еще не отогрелась после уличного холода. У меня сложилось впечатление, что он лжет и говорит правду одновременно.

Я наслаждался их запахом. Не старыми, уже привычными ароматами воска и пергамента, а мужским запахом, исходившим от теплой кожи старика, такой мягкой, чистой, здоровой, ставшей с возрастом нежной, как шелк, и такой же безупречной, как и скрывавшиеся под ней кости, наполненные жизнью, но явно хрупкие, готовые сломаться от малейшего удара.

От ухоженного тела Грегори до меня доносился слабый, но приятный аромат, источаемый порами его кожи, распространявшийся от вьющихся волос и одежды, — великолепная смесь тщательно подобранных парфюмерных средств. Такой аромат поистине достоин короля.

Я приблизился к Грегори и теперь стоял всего в паре футов слева и чуть позади. Мне отчетливо был виден его профиль, густые, гладкие, аккуратно подстриженные и причесанные волосы, правильные черты лица, безукоризненная кожа. В нем чувствовалось нечто необъяснимое, что привлекало и завораживало меня. Он грустно улыбнулся, обнажив белоснежные зубы. На лице застыла плохо скрываемая мольба.

Его глаза, такие же большие, как у Эстер, уступали им в красоте. Он смиренно поднял руки, и я обратил внимание на его изящные пальцы. Гладкая, бархатистая кожа щек свидетельствовала о хорошем питании — такое впечатление, будто всю жизнь мир был для него щедрым, как материнская грудь. Чего ему не хватало? Не знаю. Я не увидел в нем даже намека на рану, болезнь или надлом — только бесконечное процветание.

И тогда я понял, в чем дело. Несмотря на юношеское обаяние, этот человек разменял шестой десяток. Как обманчива внешность! Каким удивительным образом время подчеркнуло его физические достоинства и усилило блеск и притягательность глаз!

«Ну, отвечай, Грегори Белкин, — с презрением заговорил старик. — Скажи, зачем пришел, или немедленно покинь мой дом».